Можайский — 2: Любимов и другие
Шрифт:
Чулицкий хмыкнул, но ничего не сказал, хотя и мне, и любому вообще здравомыслящему человеку было ясно: сомнения Михаила Фроловича вполне оправданы, даже если не учитывать его опыт сыскной работы. Вы, любезный читатель, очевидно, и сами не раз подмечали, что совсем уж без свидетелей в местах жилой застройки почти ничто и почти никогда не обходится. Почти наверняка находится какая-нибудь милая бессонная старушка, свои дни и ночи проводящая у окна. И если в розыске сторонних злодеев это не всегда помогает, то уж собственного-то дворника такая старушка сумеет опознать всегда! Тем удивительнее было услышать то, что рассказал поручик далее.
— Со слов тезки, Варфоломей принял его с распростертыми объятиями и тут же с готовностью согласился помочь. Я, признаюсь, удивился не меньше того, как удивляетесь вы, но дело объяснилось
— Да уж… — Монтинина аж передернуло. — Милые люди, ничего не скажешь! Странно даже, что этот Варфоломей ни в каких проделках не был замечен раньше. С такими задатками…
Его сиятельство, в непосредственном ведении которого, как участкового пристава, состоял надзор за благонадежностью дворницкой челяди, только пожал плечами:
— Чужая душа — потемки.
— Прохлопал ты, Можайский, этого Варфоломея, признайся честно! — Слова Чулицкого отдавали злорадством, но, как ни странно, тон, каким он их произнес, скорее был мрачным, нежели злорадным. — Гони в шею околоточного надзирателя. Очевидно ведь, что ротмистр прав: с такими задатками дворник явно чем-нибудь да промышлял. А то, что он ни разу — до сих пор — не попался, всего лишь следствие разгильдяйства твоего околоточного. Господи! — Михаил Фролович абсолютно искренне вздохнул. — Как же надоела эта текучка! Неужели так трудно понять, что на такие оклады к нам идут ненадежные люди?
Его сиятельство промолчал, не хуже других полицейских зная, насколько — в целом — скверно обстоят дела и с окладами нижних чинов, и с текучестью кадров. Говорить тут было и нечего, как не было слов и в защиту власть предержащих, раз за разом отметавших разумные предложения о повышении должностных окладов.
— Ладно, — подытожил Чулицкий, тоже немного помолчав, — ворчи — не ворчи, а лучше от этого не станет.
— И то. — Его сиятельство был по-настоящему мрачен: не только мрачным своим лицом, но и, по всему было ясно, своим настроением. — С околоточным разберемся. Так что там дальше, Николай Вячеславович?
Наш юный друг, не оставшийся в стороне от общего уныния — нужно заметить, что и оклады классных [26] чиновников полиции заставляют желать лучшего, — вздрогнул, выйдя из тех грустных дум, в которые он было погрузился, и продолжил рассказ.
— Варфоломей оказался весьма находчивым плутом. Осмотрев место падения, он сразу же понял, что никакими обычными средствами зачистить его не удастся. Мести — бесполезно: кровь на широком пространстве пропитала снежный настил. Сгребать снег — тоже: деть его было бы решительно некуда, кроме как в какой-нибудь угол двора, но там он обязательно привлек бы к себе внимание. Подумав с минуту, Варфоломей взял несколько ведер, наполнил их на треть приблизительно водой и поставил греться. Когда вода нагрелась достаточно, он вынес ведра к месту падения и прямо в них начал набрасывать пропитанный кровью снег. Снег тут же таял, воды в ведрах прибавлялось, и стыла она быстро: как-никак, а около пятнадцати градусов мороза было, если смотреть по Цельсию!
26
То есть чины которых соответствовали классам Табели о рангах — в противоположность нижним
— Умен, собака! — Инихов почти с восхищением констатировал несомненный факт. — Мог бы далеко пойти!
— К счастью, уже не пойдет. — Митрофан Андреевич поморщился и попросил себе водки.
Я подал стакан и поинтересовался:
— У него что же: ледяные чушки получались?
Поручик кивнул:
— Вот именно. Но работа отняла изрядно времени. Потребовалось сделать почти два десятка таких чушек, чтобы полностью очистить место падения. Но когда они были готовы, их просто-напросто погрузили в уже ожидавшую коляску барона. В нее же положили и тело гимназиста… Я говорю «тело», но, как ни странно, мальчик в то время был все еще жив! Тезка высказал предположение, что виной тому был полушубок, в который его укутали: он согревал, поддерживая жизненные процессы и продлевая агонию, тогда как находись гимназист просто на морозе, он был бы уже мертв.
— Отчего же они его не оставили на морозе?
Монтинин, задавший этот нелепый вопрос, густо — едва мы все на него с изумлением уставились — покраснел:
— Но ведь с мертвым проще, чем с еще живым! Разве нет, господа?
— Так-то оно так, — Сергей Ильич вынул изо рта сигару и дал себе труд объяснить Ивану Сергеевичу прописные истины, — но пока мальчишка был жив, он продолжал истекать кровью. Сердце, понимаете ли, бьется, вот раны и кровоточат. Студентам же нужно было убраться на месте падения, а как убираться, если кровь продолжает прибывать? Одному лишь Богу было известно, сколько могла продлиться агония, даже несмотря на мороз. И уж точно никто из них, кутая мальчишку в полушубок, не знал и не думал, что уборка займет столько времени. А там уже и смысла раскутывать не было никакого.
— Да. — Поручик, тоже как бы отвечая на вопрос штабс-ротмистра, подтвердил слова Сергея Ильича. — То же самое мне и студенты сказали.
— Ну, хорошо. — Монтинин отступился. — И что же дальше?
Наш юный друг обвел нас взглядом и ответил так:
— Да, в общем-то, уже всё. Гимназиста и ледяные чушки погрузили в коляску, один из студентов уселся на козлы, двое других пристроились рядом с завернутым в полушубок телом, и коляска покатила на дачу Кальберга. Алексей Венедиктович отправился домой. Он был уверен в том, что тело его брата надежно спрячут, и никак не мог предполагать, какой оборот события примут уже совсем скоро. К слову сказать, по дороге на дачу коляску дважды останавливали разъезды конной полицейской стражи…
Мы вновь и дружно посмотрели на Монтинина, но на этот раз Иван Сергеевич не покраснел, а побледнел:
— Господа, слово даю: нам эта коляска не встречалась!
— Но кому-то же из ваших она встретилась! — Чулицкий едва ли не клокотал. — Николай Васильевич [27] будет в восторге!
Монтинин только руками развел.
— М-да… посмотреть на нас — все хороши! — Михаил Фролович подытожил невесело и чуть ли не с яростью. — И только поручик — весь из себя молодец!
27
Клейгельс. Конно-полицейская стража была учреждена в СПб Градоначальстве в 1898 году по непосредственным представлениям и ходатайствам тогдашнего министра внутренних дел Ивана Логгиновича Горемыкина (1839–1917; министр внутренних дел с 1895 по 1899 год; действительный тайный советник; в 1906 и в 1914–1916 годах — председатель совета министров) и Н.В. Клейгельса. Причем оба они были убеждены в насущной необходимости такого подразделения городской полиции. Первоначальным формированием и обустройством отрядов занимался непосредственно Владислав Францевич Галле — любимец Клейгельса, тогда исполнявший должность начальника Полицейского Резерва (позже — полицмейстер IV отделения).
Учитывая недавнюю стычку нашего юного друга с начальником Сыскной полиции, результатом чего стала их явная взаимная неприязнь, последние слова Михаила Фроловича вполне могли содержать нехороший и даже обидный подтекст, но все, включая поручика, предпочли его не заметить. В конце концов, господин Чулицкий был совсем недалек от истины: дров — и все — наломали немало, а наш юный друг, хотя и отличился в итоге, проявил себя еще и настолько… гм… легкомысленным, что дал похитить себя прямо от Канцелярии брант-майора!