Можайский — 7: Завершение
Шрифт:
— Ну, это понятно!
— А любая другая характеристика?
Поручик посмотрел на Сушкина даже с каким-то раздражением и махнул рукой:
— Я понял: искать бездельников в адресной книге бессмысленно!
— Именно, мой друг, именно!
27.
— Признаюсь, мое сердце ёкнуло, а душа скользнула к пяткам. Я многое себе представлял — многое, что могу увидеть и с чем или с кем могу столкнуться, — но такого — нет, не представлял! Мне и в голову не пришло, что ранним утром в темном переулке напротив
Человек же явно ждал объяснений. Его губы растягивались в ухмылке, но взгляд был твердым и очень… холодным. Ледяным. Ощущение исходившего от них могильного холода усиливал их собственный цвет: голубой, почти прозрачный, какой-то не вполне естественный. Такой, словно в глаза себе человек накапал какое-то снадобье, притушившее их блеск.
Я смотрел на него и не знал, что сказать: впервые, наверное, в жизни я растерялся настолько, что потерял дар речи! Человек же, напротив, этот дар обрел, причем, когда он заговорил, мне стало ясно, что уж терпение-то его точно на исходе:
«Экий ты, братец, неразговорчивый! — заявил он с места. — Немой что ли?»
Я отрицательно покачал головой.
«А что же молчишь, как снулая рыба?»
— Кто вы? — наконец, очнулся я от какого-то слабившего морока. — Откуда вы здесь?
Человек посмотрел на меня насмешливо, его брови выгнулись дугой, нос сморщился как будто перед приступом гомерического хохота:
«Вот так поворот! Так это я докладываться должен?»
Вы, поручик, не поверите, но я кивнул! Кивнул и уставился прямо в эти его странные притушенные глаза! Взгляд их снова стал ледяным, но уже не просто ледяным, а — это чувствовалось — растерянно-требовательным. Человек не мог поверить, что это с ним происходило наяву: точно так же, как я не мог поверить, что и со мной всё это в действительности! Получалось, внезапно мы оба оказались в одинаковом положении!
Это соображение немного меня приободрило, и я снова заговорил:
— Позвольте представиться: Сушкин. Никита Аристархович, если угодно.
Человек моргнул и ответил скорее машинально, чем по здравому рассуждению:
— Сугробин. Андрей Гаврилович.
Услышав это, я отпрянул и ошарашенно переспросил:
— Граф Сугробин?!
Но человек уже понял, что — по растерянности — натворил, и, ринувшись ко мне, схватил меня локоть, да так, что я скривился от пронзившей меня, как током, боли.
— А ну-ка — за мной! И не дергайся!
Он потащил меня вглубь проулка, и с каждым нашим шагом вперед становилось всё темнее и темнее. Небо уже голубело, а там, под пьяной стеной ненормального дома, всё еще местами царил предрассветный сумрак, а местами — царила ночь.
— Пустите! — крикнул я не без надежды, что меня услышит не только Сугробин, но и какой-нибудь случайный прохожий, который мог бы позвать на помощь: городового или еще кого — неважно.
Прохожих, однако, в таком месте, разумеется, не было, а до городового было примерно так же, как до Луны: последнего я видел только при входе в улицу, от которой проулок находился — да вы и сами это видели — на расстоянии доброй сотни сажени.
Тем не менее, Сугробин остановился и даже выпустил мой локоть из жуткой хватки.
— Ну, что кричишь? — спросил он.
Я удивился: в голосе этого странного человека угрозы больше не было! Он стоял, смотрел на
— Куда вы меня тащите? Что вам нужно?
Неожиданно Сугробин улыбнулся — бесхитростно, без холода в глазах:
— Послушай, друг! — сказал он. — Я вот что подумал: а не тот ли ты Сушкин Никита Аристархович, который репортер? Не ты ли в Листке статьи да фельетоны печатаешь?
Мое удивление стало полным:
— Я! — ответил я. — А вы что же — читали?
— Да уж представь себе! — рассмеялся он. — У тебя — талант! Талантище! Я понимаю так, что ты самостоятельно повсюду рыщешь и сведения добываешь?
— Да, — подтвердил я, все еще не придя в себя от такого неожиданного поворота событий. — Самостоятельно.
— И здесь ты, разумеется, не случайно?
— Нет.
— Новую статью сочиняешь?
— Ну…
Вы понимаете, поручик, я замялся: пришел-то я не только для того, чтобы материал для статьи добыть! Но как об этом было сказать на редкость подозрительному графу, если, конечно — а в этом я до конца уверен не был, — моим захватчиком и в самом деле был носитель такого известного имени? Уж очень активным и спорым оказался этот бездельник: настолько активным, что я такого никак не ожидал!
Сугробин подметил мою нерешительность и, к моему ужасу, тут же правильно ее истолковал:
— Только не говори, — по-прежнему улыбаясь, заявил он, — что ты — полицейский агент!
У меня мурашки по коже побежали, но…
— Что? Что? — поручик взволнованно подался вперед, едва не опрокинув стаканы. — Что?
— Я, — ответил Сушкин, — сделал невозможное!
— Но что?
— Я признался!
Поручик откинулся на спинку стула и недоверчиво переспросил:
— Признались?
— Да, — подтвердил Сушкин, — признался. Сам не знаю, как это вышло и почему, но факт остается фактом: несмотря на охвативший меня чуть ли не животный страх, я выложил графу все обстоятельства дела.
— А он?
— Выслушал. На удивление спокойно: он явно ожидал услышать нечто подобное, отчего я и сказал прежде — точно определил причину моего замешательства!
Пока я рассказывал, рассвело и в проулке, но при дневном свете ни проулок, ни здание, подле стены которого мы стояли, выглядеть приветливее не стали.
Закончив рассказ, я поежился, ожидая приговор и даже внутренне приготовившись совсем не за так расстаться с жизнью. Видите ли, поручик, я, конечно же, понимал, что в таком месте графу стоило только свистнуть, чтобы меня окружила толпа его то ли подручных, то ли сообщников — роль Сугробина во всей этой истории с притоном мне еще не была ясна. И — полагаю, в такой ситуации это простительно — я очень боялся…
— Да, конечно: кто бы не боялся?
— Вот-вот! Но всё же я не настолько трус, чтобы совсем уж не постоять за себя. Граф, разумеется, захватил меня врасплох, но теперь-то я не был расплошен! Об одном я только жалел: положившись на собственные умствования относительно природы бандитов вообще и их привычек в частности, я не взял с собой никакого оружия, хотя мысль прихватить его у меня и была! Если бы в кармане моего пальто лежал мой старый добрый револьвер, я бы чувствовал себя уверенней. Но револьвера не было. Как не было и ничего другого, что могло бы сойти за оружие. Даже моя трость была не более чем легкой прогулочной палкой: с такою ни на кого не выйдешь! И все же, я был готов хотя бы кулаки и ноги в ход пустить, пусть даже это и было бы безнадежно!