Может быть — завтра
Шрифт:
Наступает мучительная минута. Все готово к игре. Гель проверяет последние мелочи. Все в порядке.
Газа более чем хватит.
Недаром в подготовке был учтен каждый лишний фунт. Бомбами, да и то легкими, вооружены только самолеты. У больших кораблей газ. Легкий, быстрый и надежный газ.
Внимание: каждый жест будет записан историей.
Гель встает, отбрасывая алюминиевое кресло, которое с легким стуком падает на мягкий ковер каюты. Внешне он совершенно спокоен. Подняв кверху глаза, он медленно осеняет себя четким двуперстным крестом
— Помози, Иезус, — шелестом проносится по кабине… И когда последний телефонист еще торопливо крестится, Гель, отстраняя его, берет ключ и по судам эскадры звучит короткая и страшная команда «В.О.В.».
На фоне розовой полоски зари было видно, как длинные сигары оседают на корму, и из щупалец стометровых шлангов, шипя и волнуясь, выливается голубоватая струя газа, огромными конусами расплываясь вниз.
В четкой предутренней тишине замерли моторы, и сверлящее шипенье выпускаемого газа жутко звучит в воздухе.
Гель полной грудью облегченно вдыхает кристальный воздух высоты 2000 метров. Итак, его задача выполнена. Там, внизу, теперь в безумном ужасе, задыхаясь в спазме газов, умирает красная столица большевиков.
Тонкий настойчивый писк радио прерывает нить мыслей маршала. Знакомый голос командира разведчиков, искаженный таким волнением, которого Гель никогда не слышал, потрясающим сообщением заставляет генерала качнуться в кресле.
— Генерал! Страшная ошибка. Облако над городом не маскировка. Это гигантский противогаз, который впитывает ОВ как губка. Газ города не достигает. Нужно срочно принять меры.
И сразу, подхлестывая и подгоняя друг друга, во всех приемниках запищали позывные разведчиков.
— Облако впитывает газ! Усильте струю! В городе нет признаков отравления! Спускайте шланги ниже завесы! Дайте по городу бомбежку химическими бомбами!
С каждым сигналом радио, с каждым вызовом снизу лица офицеров штаба становятся серее воротников мундиров. Побелевшими губами они шепчут, точно оправдываясь перед кем-то.
Радиотрубки мелькают в руках Геля, как тарелки у жонглера. Снова пищат вызовы и каскадом сыплются огоньки сигналов.
— Где остались бомбы? В город! Пушки, пулеметы по облаку, по дыму. Прогнать… рассеять! — Борты польских кораблей вновь одеваются огненной лентой. Десять минут, десять драгоценных минут рвутся снаряды в гуще тяжелого дыма. Но напрасно. Вздыбливаемые взрывами фонтаны быстро оседают. Черное облако волнуется, переливается, но остается на месте…
Время шло и новый день наступал с неумолимой точностью, все ярче и ярче освещая огромные махины кораблей розовым предутренним светом.
Дальше оставаться было нельзя.
И капитан «Пилсудского» решился напомнить об этом.
Опустив глаза и запинаясь, с трудом, точно стыдясь своего малодушия, он обратился к генералу:
— Ваше превосходительство. Уже светло. Русские батареи за городом начинают пристрелку к нам. На «Кракове» пожар. Оставаться опасно. Прикажете набрать высоту?
Гель
Но стальная пружина Геля развернулась последний раз. С грохотом упало кресло. Сильные пальцы впились в плечо капитана:
— Отступать? Нет! Это вы приказывайте отступать, а я дрался и буду драться.
Отбросив капитана, оглянулся. Драться, но как? Ничего в руках, кроме револьвера. Пусть.
Сжав рукоятку, бросился из каюты, выбежал на площадку, навстречу ветру, на холод. Перегнулся через борт и с сухим треском выпустил вниз все 25 патронов своего «Борхарта».
Пусто. Перехватил револьвер за дуло и злобно швырнул его вниз. Посмотрел, как мелькнул в тумане.
Рывком выдался над перилами, перевалился головой и решительно, точно бросаясь в воду, сорвался вниз, навстречу «сизому облаку».
Капитан «Пилсудского», выбежав, уловил только оранжевые зайчики восходящего солнца, мелькнувшие в золоте адмиральских нашивок.
— По эскадре. Набор высоты максимальный! Курс на запад, Варшава!
Точно бросаясь в воду, Гель сорвался вниз.
Первый день войны, которой не было, но которая может быть
В этот день утро так и не наступило. Густое черное облако низко нависло над Москвою, скупо пропуская сумеречный свет на переполненные народом улицы. Горели все фонари.
Где-то на окраинах еще догорали пожарища, и красные автомобили устало метались по городу, завывая охрипшими глотками.
У белых палаток с красным крестом, раскинутых на бульварах, толпились люди, обмотанные марлей, из числа легко пострадавших, которым помощь оказывалась тут же на месте.
На тех же местах, где и ночью, отделенные от тысячной толпы узенькой цепочкой красноармейцев, по-прежнему стояли таинственные длинножерлые машины и без устали продолжали свою ночную работу, с железным чавканьем выкидывая в небо свои снаряды.
Все уже знали этих железных спасителей. Каждый новый выстрел вызывал бурю восторгов, каждая заминка — волну сожалений и советов.
Юркие зеленые автомобили Химобороны легко резали расступавшуюся толпу, доставляя откуда-то с заводов все новые и новые порции снарядов прожорливым машинам.
Забыв вечерние страхи, москвичи метались по городу и заполняли улицы уже не от ужаса, а из любопытства, спеша все увидеть и осмотреть собственными глазами.
Но следов минувшей ночи было не так уж много. Наиболее населенный центр почти не пострадал. Только на Театральной площади, упершись одним концом в морды вздыбленных коней Большого театра, а другим в широкие окна Метрополя, догорал обуглившийся решетчатый каркас цеппелина.