Мрачная игра. Исповедь Создателя
Шрифт:
– Ты опять ничего не понял. Это никогда не начиналось, это было всегда. Это была гениальная идея – внедрить меня в семью через тебя. Должна признаться, получилось не сразу: не провели через музей – провели через церковь, отсюда и образ получился другой: эдакая набожная, бьющая головой об пол. А то была бы какая-нибудь искусствоведка, поклонница Босха, Брейгеля… Благодаря твоей тупости, твоей роли покорного жениха, я могла сколько угодно бывать у них в доме, и здесь мы трахались буквально на твоих и Дусиных глазах. Как мы смеялись над вами! Как упоительно было играть эту роль: христианка,
Марина сделала нетерпеливое движение стволом, уточняя сбившийся прицел. Если она промахнется с первого раза, что стрелок неметкий способен сделать даже на шести шагах, и пуля оцарапает мне колено…
Или же произойдет осечка, ведь пистолет столько времени пролежал в колодце…
– Тем не менее, – сказал я, – этот подонок изменял тебе, и с кем – лучше не закрутишь!
– Да? Ты всех женщин считаешь шлюхами, в том числе и собственную мать. Почему ты все время читаешь между строк? Если воспринять этот текст буквально, то в нем сказано лишь то, что сказано, а именно: твоя мать тогда действительно навещала подругу и случайно встретила в поселке Хомяка. Так что, получается, что в конечном раскладе все равно проиграл ты.
– Стой не стреляй! – вскричал я, проглотив запятую. – Ведь это ты позвонила тогда ментам?
– Неужели так важно это знать?
– Я могла бы сказать « да», но через секунду это не имело бы никакого значения. Но я скажу «нет».
И с этим словом Марина нажала на курок.
– Отче наш сущий на небесах, – мысленно произнес я.
Выстрела не последовало – лишь тихий сухой щелчок.
Она щелкнула еще раз и еще, воображаемые пули попадали мне то в лицо, то в грудь, последняя сбила панаму с пахаря Милле… Да святится имя твое.
– Знаешь, спокойно сказал я, – когда в детстве мы прятали сигареты, они безбожно сырели в этом колодце. Их невозможно было раскурить.
Марина швырнула пистолет об пол, и он неожиданно выстрелил.
– Ты все равно не имеешь права на эти деньги! – взвизгнула она.
– Хлеб наш насущный дай нам на каждый день, – подумал я. – Или нет, лучше – свет наш насущный, в смысле мир, тот что прежде писался через «i».
– Разумеется, сказал я. – Но я имею право на нечто другое.
Револьвер с глушителем, который появился в моей руке, красноречиво подтвердил мои слова.
– Ты не сделаешь этого! – Марина закричала фальцетом, став похожей на неуклюжую птицу.
– Стоять! – приказал я, внимательно рассматривая ее. – А ты, я вижу, поправилась. Сколько ты теперь весишь?
– Восемьдесят два… Но ты ведь не убьешь меня?
– Нет, конечно, – сказал я. – Тебя нельзя убить, потому что ты и так давно мертвая.
– Хочешь, я поделюсь с тобой? Хочешь – бери все. Я люблю тебя. О, боже мой! Я только сейчас это поняла. Я всю жизнь любила только тебя, потому что ты, и именно ты воспитал во мне душу… Давай уедем отсюда – вместе. Давай куда-нибудь… В Америку!
– В Америку? – переспросил я, оглядев стены и потолок. – Здесь не место в Америку.
Произнеся эти слова, я, понятно, уже не мог не выстрелить.
Пуля попала ей в самое сердце, пробив насквозь корпус и одновременно пригвоздив ее к стене: за ее плечами я увидел мгновенный веер артериальных брызг, поймавший радугу от лампы… Ее взор потух и тело медленно сползло, как бы стекая по стене, в последней омерзительной попытке предложить себя как плату за жизнь: ноги раздвинуты, юбка задрана, видны развратные резинки трупной курочки, белая полоска трусиков с бурым пятном менструальной крови… Словом, когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке уже не было.
Я прошелся из угла в угол, продул револьвер, дулом поворошил доллары в чемодане. Что-то грустное, туманное стало ворочаться в моей голове… Я вспомнил, как вложил персты в рану несчастной Эммы…
Марина была горяча, как живая. Меня трясло от возбуждения, кажется я громко, победно кричал, разрывая ее одежду. Мертвая вагина равнодушно приняла последнее подношение.
Спустя несколько минут я уже не мог понять, сделал ли я это взаправду, или это было моей скоротечной галлюцинацией. Отрезвев, я внимательно осмотрел труп: выглядел он действительно изнасилованным, хотя одежда, которую я только что разорвал, была цела.
– Эй! – вдруг заорал я, пнув мертвое тело уже начинавшее коченеть. – А письма? Почему же ты тогда писала эти письма? Кто их писал?
И тут я в общем, словно недавно прочитанную книгу, вспомнил все ее письма и увидел их все, будто разбросанные на полу, рядом с автором, и понял, что ответ на этот теперь уже риторический вопрос я найду, по крайней мере, в одном из них.
Я подобрал с пола и проверил свое оружие. Это был американский семизарядный кольт. После всего, что произошло, в нем оставалось еще два патрона – для Бога и для меня.
Да будет воля твоя на земле, как и на небесах.
* * *
Мы сидели в машине, куря одну последнюю сигарету на двоих, как не раз бывало прежде. Я поминутно оглядывался в сторону флигеля, в темноте невидимого, но где-то еще существующего, – в ожидании сигнала.
– Знаешь что, – сказал я, – по-моему, ты не прав со своим Юпитером. Семерка, двадцать одно – какая-то пушкинская атрибутика – случайное совпадение. Все это было и будет всегда. Это – обычное состояние Вселенной, бытия. Мир всегда и постоянно меняется, только не многим дано это видеть.
– Верно, – согласился Бог с иронией в голосе. – Мысль нескромная, но вполне допустимая. Мы либо держим язык за зубами, либо нас сажают в дурдом, либо… У тебя еще остались патроны? Надеюсь, ты не собираешься продырявить наши с тобой черепа?
– Нет, – сказал я. – А ты ожидал другого ответа?
Стемнело совсем. Сигнала все еще не было.
– Когда-то в детстве я мечтал стать художником, – сказал Бог, но за то, что мне пришлось однажды разрушить один скверно сделанный механизм, внутри которого содержался другой, совсем еще недоделанный, я был вынужден десять лет провести в машине.