Мстислав Ростропович. Любовь с виолончелью в руках
Шрифт:
Двое сыновей не навещали отца, денег на две семьи не хватало, особенно тяжело стало после 1948 года, надолго затормозившего появление новых оперных и балетных спектаклей. Здоровье ухудшалось, время работы строго ограничивалось врачами. Написанные ради заработка произведения, вроде оратории «На страже мира», вызывали критику. Прокофьеву необходимо было знать, что его музыку понимают, что жизнь прожита не зря. Ростропович передавал ему свой энтузиазм, вливал в него уверенность.
Сергей и Лина Прокофьевы
Сам того не ведая,
Ростропович прожил в доме Прокофьева два лета, не разлучаясь с ним. Отведенная ему комната находилась рядом с прокофьевским кабинетом, и каждое утро он просыпался с тревогой о больном Прокофьеве. Рихтер замечал: «Наблюдая их вместе, можно было принять Сергея Сергеевича за его отца — так они были похожи».
На Николиной горе в Подмосковье Прокофьев жил постоянно, город он не любил. День начинался с того, что Прокофьев с помощью Ростроповича вытаскивал кресло на открытое крыльцо и подолгу созерцал окружающую природу. Музыку природы открывал для себя и Ростропович, перенося это открытие на собственное исполнение.
Когда-то поэт Бальмонт назвал Прокофьева «Дитя богов». Композитор и в старости на Николиной горе оставался ребенком, так что порой Ростропович забывал о том, что находится рядом с гением. У композитора были два собака по кличке Мендоза, кот, возлежавший в кресле Прокофьева, куры и петух по имени Кипун. По словам Прокофьева, петух был очень нервным и по любому поводу «весь внутри буквально закипал от гнева».
Общаясь с композитором ежедневно, Ростропович наблюдал за прокофьевским творческим процессом. Запреты врачей не могли отвлечь его от музыки. Композитор возмущался: «Мне легче было бы писать, чем нести музыку в себе». По свидетельству Ростроповича, «за вычетом сна, все его мысли были только о музыке, и поэтому темы, которые он записывал на конфетных коробках, кусках бумаги и в своих записных книжках, могли появиться в любое время». Далее Прокофьев «давал темам “отлежаться”, все время обдумывая возможность их развития».
Дружба с Прокофьевым многое дала Ростроповичу как человеку и артисту. Леопольд умер, виолончельная школа Козолупова себя исчерпала. Прокофьев указал молодому музыканту новые ориентиры. Его дальнейшее развитие направилось в сторону настоящей глубокой музыки. Своей творческой стойкостью после страшного 1948 года Прокофьев доказал, что опасность формализма заключалась не в том, от чего предостерегали официальные идеологи, а как раз в том традиционализме, на который были ориентированы властями музыканты.
«…Я мечтал познакомиться с Прокофьевым, будучи студентом, не пропускал ни одного спектакля «Ромео и Джульетта» в Большом театре. И вдруг — 1948 год, постановление ЦК партии о формализме в музыке. В Большом зале консерватории был организован митинг по поводу этого постановления. И началось «коллективное прозрение»; выходили студенты, профессора и говорили: наконец-то нам открыли уши и глаза, наконец-то мы понимаем, что Шостакович и Прокофьев — это не композиторы, мы, дескать, просто находились в каком-то заблуждении, но теперь все поняли. В то время в «Правде» публиковались статьи по этому поводу. Одну я даже сейчас могу процитировать. Какой-то слесарь сказал: «Когда у человека нет даже следа музыкального таланта, появляются такие, как Шостакович и Прокофьев». И если бы я тогда встал и сказал на митинге то, что от меня хотели услышать, я, конечно, получил бы новую квартиру, очередное звание, заграничных гастролей имел бы сколько угодно. Но разве мог я поступить против своей совести? Нет, поэтому сейчас можно поднять любые издания тех лет, и убедиться, что я не сказал ни одного слова против своих учителей, против своих кумиров.
Зато тогда появилась статья музыковеда Келдышева в газете «Советское искусство», я цитирую (у меня очень хорошая память): «Духом безыдейности и наплевизма — запомните это слово — на запросы широких масс трудящихся проникнута деятельность талантливого аспиранта Московской консерватории Мстислава Ростроповича. Он отказался играть для солдат Советской армии в Австрии, и за его поведение ответствен не только он, но и вся консерватория в целом». На самом деле никто никогда меня в Австрию не приглашал играть для солдат. Но «духом безыдейности и наплевизма» (хорошее слово) на запросы широких масс трудящихся была проникнута вся моя деятельность. Бог шельму метит. А у меня совесть была чистая» [20] .
20
Из стенограммы выступления М. Ростроповича перед студентами СПбГУП 6 сентября 1999 года.
Дружба с Прокофьевым помогла Ростроповичу твердо уверовать в свои силы, творческое доверие Прокофьева подняло Ростроповича в собственных глазах. Он говорил, что Прокофьев подарил ему «кусочек своего солнца».
Участие Ростроповича стало полноправным сотрудничеством, особенно при решении многих проблем, с которыми сталкивался Прокофьев, работая в этом жанре. Специфика виолончели, как ее усвоил Прокофьев, облегчила работу над Концертом. В Ростроповиче он видел не виртуоза, а интерпретатора-соратника, понимающего и разделяющего его новаторские устремления. Если в 1938 году Прокофьев с огорчением признавался Г. Пятигорскому: «мне мало знаком ваш сумасшедший инструмент», то во второй версии Концерта виолончель играла одну из главных ролей.
С. Прокофьев на съезде Союза Советских композиторов. Москва, 1948 г.
Ростропович взялся за организацию премьеры. И на родине, и за рубежом, играя Прокофьева, Мстислав сталкивался с непониманием и недооценкой его позднего творчества: писали о невыразительном мелодизме, вялом развитии, настроениях благодушия и покорности. Ростропович был другого мнения.
Слово Галине Вишневской:
«Несмотря на огромную разницу в возрасте, Прокофьев был очень дружен со Славой и ценил эту дружбу. Конечно, он видел в нем яркий талант, гениальность молодого музыканта, но еще и потому его любил, что Слава двадцатилетним юношей пришел к нему в те черные дни 1948 года, после правительственного постановления о композиторах-формалистах, когда другие от него отдалились, и своей безупречной преданностью поддержал его, навещал почти каждый день.
Сергей Сергеевич делился со Славой своими творческими планами, играл ему свои новые сочинения (которые государство не покупало), он полюбил его, как сына, и откровенно делился с ним своими переживаниями. Вместе со Славой он работал над своей симфонией-концертом для виолончели с оркестром и посвятил ее Мстиславу Ростроповичу. Это гениальное сочинение секретарь Союза композиторов Хренников назвал “старческим маразмом”, и первое исполнение его в законченном варианте состоялось не в России, а в Копенгагене — Слава сыграл его там в 1954 году, уже после смерти Сергея Сергеевича.
Музыка Прокофьева после 1948 года почти не исполнялась, так что денег в доме не было. Однажды выяснилось, что нет ни копейки. Придя к Прокофьеву, Слава застал его беспомощным и растерянным.
— Что случилось, Сергей Сергеевич?
— Слава, подумайте только, сегодня нечем платить кухарке…
— Сергей Сергеевич, не волнуйтесь, я достану!..
— Откуда?
— Уж я знаю, откуда!
Слава помчался в Союз композиторов. Влетел к председателю союза Хренникову, от бешенства чуть не вцепился тому в глотку: