Мстислав
Шрифт:
Ярослав усмехнулся:
– Не в осужденье русским мастеровым похвалил я сию броню. И обиды не должно быть, коли мы в чём у иноземцев поучимся, а они у нас. То им и нам на пользу…
Обжили новгородцы волховские берега, крепко живут на огнищах. Жилье и клети, хлева и дворы крытые, добротные, леса не жалеют - вдосталь. С весны и до заморозков хватает дел у смерда. Зимой и то гулять некогда. Женщины чешут кудель. Из летней овечьей шерсти тянут на веретёнах нити для тёплой одежды, из худшей мужики бьют катанки.
С морозами болота вокруг Новгорода затягиваются ледяной корой. В зимнюю пору путь от ожог [55] к городу не вкруговую, а напрямик. Но болоту мало веры. У осоки, где снежные намёты, жди полыньи.
Ожога смерда Савватея в одну избу. Двор и хозяйственные постройки обнесены высоким тыном. За двором огороженная жердями вырубка. Семья у Савватея невелика. Мужиков - он да сын Кузька. Старший, Ивашка, не в отца-ратая. От весны до поздней осени водит ладью по Волхову.
55
Ожога - местное название деревни в одну-две избы. Чаще всего в ней жила семья или род. Ранней весной смерды готовили вырубку для пахоты, жгли сваленный лес.
Всё бы ничего, да издавна почуял Савватей, что и меньшой, Кузька, не тянется к земле, всё больше выводит палочкой какие-то значки, закорючки. Поначалу Савватей злился на сына, потом рукой махнул. Блаженный какой-то, что с ним поделаешь, хоть и ростом вымахал, под притолокой голову гнёт.
А худой, длинновязый Кузька и впрямь не в меру тихий, всё больше улыбается. Глянет на него Савватеи, плечами пожмёт: и в кого такой пошёл? Мать была крепкая, он, Савватей, здоровый, борода лопатой, и хоть годы ему немалые, но возьмёт бревно в обхват, вскинет на плечо играючи и не согнётся. Раньше Савватей думал: я умру, будет кому ожогу наследовать. Ин нет. Видно, не судьба смерду Савватею оставить после себя на земле пахаря.
Забрёл как-то в ожогу новгородский охотник обогреться и поведал, что по велению князя Ярослава на архиепископском подворье монах Феодосий зачал учить детей книжной премудрости.
С той поры пристал Кузька к отцу: «Пошли мя, тятя, на ученье божественных книг к учителю».
Савватей отмалчивался недолго. Сердце у него мягкое, доброе. Однажды за едой сказал:
– Собирайся, в Новгород поедем. Может, возьмёт тя, дурня, монах-книжник на учение.
За дубовым, вымытым до желтизны столом сидели вдвоём Савватей с Кузьмой, горячие щи хлебали из одной миски. Услышав отцовы слова, Кузька, скор на ногу, метнулся в сени, где стояли лыжи, а отец пошёл закладывать коня.
Выехали чуть свет. Кузьма на лыжах бежал впереди, а Савватей, полулежа на санях, за ним. На занесённом снегом болоте торчали заиндевелые кусты осоки, темнел дальний лес. За ним будет проезжая дорога. Глядя в спину сыну, Савватей вспомнил старшего, Ивашку. Отвык от дома. В эту зиму и домой не воротился. Слух был, в Ладоге остался. Тот город далеко, Савватей в нем никогда не был. Ивашка рассказывал, что тамошний народ не русами прозывают, а лопарями. И те лопари - люди к охоте ловкие, с русами живут в дружбе, а варягов » ушкуйников опасаются, грабить они горазды.
Приподнявшись на колени, Савватей крикнул сыну:
– Не притомился ли? А то садись в сани!
Повернулся Кузьма к отцу, на лице от мороза румянец, улыбнулся:
– Нет!
И снова побежал проворно.
Савватею тоже становится отчего-то радостно. Плохо, конечно, что не будет в его роду землепашцев, но, может, у Кузьки судьба не за сохой ходить?
За поворотом леса показались стены Новгорода, купол Софии. В главные ворота втягивался длинный санный обоз. По накатанной дороге прыгали вороны. Прорысил верхоконный княжеский дружинник, Кузьма снял лыжи, кинул в сани, сел рядом с отцом, спросил, робея:
– А не откажет учитель?
– Почём знать, сын.
На архиепископском подворье не в новых, а в старых хоромах, где раньше помещалась монашеская трапезная, устроили школу. Новгородцы княжеской затее не перечили. Новгород - город торговый, всем иноземным гостям открыт, новгородские купцы по всему свету ездят, и Новгороду грамотные люди вот как нужны…
У неплотно приоткрытой двери Кузьма с отцом остановились, потоптались в нерешительности. В щель Кузьме видно длинный стол, а вокруг с десяток школяров сидят, без шапок, берестяные досочки в руках держат и что-то нараспев тянут хором.
Ученики все малолетки, не то что Кузьма. Лишь один, крайний к двери, высокий, плечистый, белые волосы ремешком перехвачены, тот, пожалуй, и Кузьму превзошёл.
Наконец Савватей осмелился, дёрнул сына за рукав, и они переступили порог. Мальчишки за столом замолчали, повернули к ним головы. Кузьма совсем оробел, когда увидел, что к ним идёт маленький жилистый старик в чёрном монашеском одеянии.
Отец скинул шапку, в поклоне чуть не достал бородой пола:
– К те, отец Феодосий, отрока своего привёл. Книжную премудрость уразуметь желает.
Глаза монаха цепкие, так и лезут Кузьме в душу. И что они там разглядывают?
Но вот учитель заговорил:
– Отрока твоего возьму я, смерд, хоть и переросток он. Жить он будет в моей келье, а ты же на прожитье съестного привозить ему должен.
– И, снова уставив очи на Кузьму, спросил: - Как звать тя, отрок?
– Кузьмой кличут, - ответил за сына Савватеи.
– Ну проходи, Козьма, на своё место. Сидеть те рядом с Провом.
– Рука монаха-учителя легла Кузьме на плечо.
– Вишь детину, то и есть Пров. Будет отныне у меня вас два великовозрастных.
4
Нервничает Святополк. Накинув на плечи короткую меховую душегрейку, он то и дело подходит к печи, греет руки.
Тихо в хоромах, и только потрескивают берёзовые дрова да сечёт по слюдяному оконцу снежная пороша. С вечера разобралась метель. Она не утихла и к утру.
Поправив сползшую душегрейку, Святополк прошёлся к двери, снова воротился к печи.
С отъездом жены за рубеж к отцу туровский князь проводил время в одиночестве. Мрачные мысли одолевали Святослава. Не было веры ни князю Владимиру, ни братьям. Да откуда ей, вере той, взяться? С матерью разлучили в младенческой поре. Жена Ярополка, гречанка, покоится в далёком Херсонесе. Святополк не помнит матери, знает о ней лишь то, что звали её Юлией и была она родом из Византии.