Мститель
Шрифт:
Но это было чуть ли не единственное, в чем Кристе «повезло». Кожа, покрытая синяками и кровоподтеками, поражала нездоровой бледностью, от крыльев носа расходились вниз глубокие скорбные морщины. А если откинуть волосы, можно было увидеть бледный кривой шрам, прорезающий высокий, чистый лоб. Одна сторона рта была постоянно вздернута, а другая опущена, и это создавало иллюзию, будто женщина все время иронически улыбается. Но так только казалось, конечно. За последние семь лет вряд ли Криста улыбнулась хотя бы раз. Эрритену, по крайней мере, такого видеть не доводилось.
Но все эти и достоинства, и недостатки внешности Кристы не играли для него ровным счетом никакой роли. Он ненавидел ее так, как
Эрритен, не глядя, протянул руку и снял со стены кнут. Женщина с такой силой прижалась к стене, точно надеялась, что случится чудо, и та внезапно расступится перед ней. Но нет, не расступилась. Кнут со свистом опустился, ужалил Кристу точно посредине груди, в вырезе ветхой рубашки, и на коже мгновенно выступила багровая полоса. Женщина, однако, не издала ни звука; слишком хорошо знала, как дорого ей это обойдется. Эрритен сделал шаг вперед и снова взмахнул кнутом. Всего три раза, больше просто не смог, слишком распалился. Отшвырнув кнут, он набросился на Кристу, повалил на подстилку и овладел ею. Грубо, нарочито причиняя боль, впиваясь зубами в податливую плоть, чувствуя на губах солоноватый привкус крови, вдыхая такой мерзкий, такой возбуждающий запах давно немытого женского тела и приходя от него в еще большее неистовство.
Потом, как обычно, Эрритен ненадолго отключился, а очнувшись, почувствовал себя очень вялым, опустошенным и ужасно грязным. Наверно, это в последний раз, подумал он и, как ни странно, ощутил легкий привкус сожаления. Может быть, убить ее прямо сейчас? Нет, это было бы слишком легко – для Кристы. Она умрет, конечно, потому что больше она ему уже не нужна, но это будет происходить долго и мучительно. Так долго и так мучительно, что даже та жизнь, которую она вела здесь, покажется ей раем. Когда он пришел в себя, Криста уже возилась во дворе у очага, разогревая воду. Не для себя, конечно. Зная, как она страдает от нечистоты собственного тела, Эрритен нарочно разрешал ей мыться лишь тогда, когда от нее начинало нести, точно от помойного ведра.
И сейчас она грела воду для него. Он уже давно приучил ее к тому, что всегда тщательно моется, совершив над ней насилие. Да, именно насилие, а по-другому его и не устроило бы. Если бы Эрритен хоть раз почувствовал, что Криста и сама его хочет, что происходящее между ними ей нравится – или если бы она хоть раз попыталась притвориться, что это так – он бы, наверно, тут же убил ее и нашел себе новую жертву.
Нет, он не ошибся, когда немногим больше семи лет назад остановил свой выбор на девушке с таким прелестным лицом – и таким самоуверенным, даже надменным взглядом. Она была тогда еще совсем юной и напоминала только-только распустившийся цветок, но даже в те годы в ней чувствовался характер. Нет, Эрритен не ошибся, он получил то, что хотел. Да, Криста боялась его, как огня, выполняла все его распоряжения, служила ему как рабыня, отдавала на поругание свое тело, но только потому, что у нее не было другого выхода. Дух же ее, над которым он был не властен, ему сломить не удалось, и, может быть, только по этой причине она все еще была жива, а не сгнила в безымянной могиле на болоте и не покоилась на дне океана, как это произошло с трупами двух ее предшественниц.
Забор и живая изгородь вдоль него надежно защищали двор от посторонних взглядов, а крепкая веревка, которой Криста была привязана к одному из опорных столбов сарая, позволяла ей свободно передвигаться в пределах двора.
Единственным местом, куда веревка не «пускала» ее, был дом, но там ей делать было нечего; она и не заходила в него ни разу с тех пор, как семь лет назад Эрритен женился на ней. Криста и во дворе-то появлялась только по необходимости – приготовить еду, постирать, достать из колодца воды – а все остальное время проводила в сарае. Там и есть ее настоящее место.
Эрритен не спеша помылся, переоделся в чистое и бросил грязное на лавку. Стало гораздо легче, неистребимый человеческий дух сейчас почти не ощущался, сменившись запахом лаванды, настой которой Криста по его требованию всегда добавляла в воду для купания. Обычно после мытья Эрритен уходил в дом, а Криста тут же стирала его грязную одежду. Но сегодня это уже не имело смысла. Он уйдет совсем скоро, уйдет в том, в чем одет сейчас, а его дом со всем накопленным за долгие годы добром сгорит в очистительном пламени. Сделать это будет совсем нетрудно. Немного жаль, конечно, но зато ничьи грязные руки не коснутся тех вещей, которые хранят память о проведенных здесь вместе с Братом долгих и прекрасных днях, неделях, годах… О, Богиня, как ты могла допустить такое!
Сердце Эрритена сжала мучительная боль. Он медленно поднялся на крыльцо, сел, обхватил голову руками и позволил себе погрузиться в воспоминания.
Так случилось, что мать родила его за несколько месяцев до того, как Королева Лия, в чьем гнезде они жили, произвела на свет двенадцать Паучат. Однажды, когда Эрритену было всего несколько месяцев, Королеве вздумалось позабавить своих детенышей; она приказала матери Эрритена принести младенца наверх и пустила его ползать среди Паучат. Им понравился новый, необычный «братец», и малыш так и остался наверху. С тех пор мать допускали к нему, только чтобы покормить, помыть и переодеть, но он очень быстро стал воспринимать ее как служанку, а матерью считал Королеву Лию. Для Паучат он тоже стал своим, и даже Королева бесспорно начала испытывать к нему самые теплые чувства, что немало удивляло не только других Пауков, но и ее саму.
Эрритену нравилось в его Братьях и Сестрах все: то, как они выглядели; исходящий от них чуть едкий, смолистый запах; их понимание жизни, привычки и взаимоотношения; их мрачноватый юмор и могучая воля, любовь к жизни и прямой, честный, непреклонный нрав. Пауки казались ему самыми прекрасными существами на свете, и если Эрритен о чем и жалел, то лишь о том, что так отличался от них внешне. Он ненавидел свою голую кожу, два жалкие, полуслепые глаза, четыре неуклюжие конечности; ненавидел и презирал в себе все человеческое, утешаясь лишь тем, что это не мешает ему внутри быть точно таким же Пауком, как и остальные Дети Богини.
Удивительно, но, по-видимому, со временем и они стали придерживаться на этот счет точно такого же мнения. Со всеми Братьями и Сестрами у Эрритена сложились очень теплые отношения, но больше всего он дорожил самой тесной дружбой, которая связывала его с Братом Хивом и во многом предопределила всю дальнейшую жизнь обоих.
Что касается людей, живших в одном гнезде с Эрритеном – а именно так он воспринимал мать, отца и младшую сестру Рангу – то они для него не значили ничего. Неопрятные, зловонные и тупые существа, чье существование оправдывало только то, что они обслуживали Детей Богини – вот кем были для него все люди вообще и так называемая «родня» в частности. Живя по-прежнему наверху, он почти не разговаривал с ними, разве что иногда отдавал необходимые распоряжения. В школу, церковь и на дурацкие сборища под названием «встречи у якоря» не ходил, со сверстниками не общался.