Муха в розовом алмазе
Шрифт:
И кое-как поднявшись на ноги, я выбрался из ямы. Как только это сделал, внутри древняка что-то ухнуло и тут же – пыль еще не вырвалась наружу – склон над его устьем заколебался и съехал вниз, да так быстро, что мне едва удалось отпрянуть, да нет, не отпрянуть, упасть мешком в сторону.
Спустя некоторое время я стоял с непокрытой головой над местом, которое в течение полутора дней было центром общественно-политической жизни Шахмансая. Да что Шахмансая! Всей Земли, если вспомнить Поварскую улицус ее бомбой в 500 килотонн!
...Светила луна. Ничего не напоминало о том, что всего
Съехал оползень и все похоронено. И не осталось никаких следов... Земля залечила свою рану. Лишь остатки оборонительной стены Али-Бабая напоминали о произошедших здесь событиях. Но что они скажут человеку, в них не участвовавшему?
42
Делювий – рыхлые отложения горных склонов.
Мои траурные раздумья были коротки, покончив с ними, я хотел, было, бросить горсть земли на могилу девяти человек и вселенского чуда, но, увы, не смог этого сделать, ведь руки мои были по-прежнему связаны.
Посетовав на это, я уселся на землю и, сгибая и разгибая ноги, стал потихоньку спускаться на грунтовку, пересекавшую Шахмансай в нижней его части. Избранный способ передвижения по насыщенному остроугольными камнями делювию грозил непоправимой порчей брюк, особенно тех их частей, которые прикрывали ягодицы; но делать было нечего и я, невзирая на треск спорадически рвущейся ткани, продолжал свое движение к цели.
Спустившись к дороге, я немного отдохнул и попрыгал дальше. Но смог преодолеть всего лишь метров двести пятьдесят – усталость то и дело бросала меня на дорогу, прижимала к полотну, не давала встать на ноги. Последние пятьдесят метров я преодолел ползком, или вовсе даже катясь бревном.
Было уже часа четыре утра, когда я сказал себе: "Все, хватит дергаться. От злополучной штольни ты удалился достаточно далеко и у тебя есть полное моральное право на заслуженный отдых, так что не валяй дурака, а ложись на боковую".
Но как только я стал укладываться под обрывистым бортом дороги (калачиком, сунув камень под голову), подул свежий ветерок, и сразу стало неуютно. Холод, однако, живительным образом подействовал на память, и я вспомнил, что нахожусь рядом с пещеркой, в которую в давние времена частенько наведывался, чтобы наскрести немного мумие. И чтобы попасть в эту пещерку мне всего-то надо спуститься с дороги под ближайшую скалу, постаравшись по пути не запнуться и не загреметь по крутому ровному склону, тянущемуся до самой реки.
Через пятнадцать минут я стоял рядом с пещеркой. Донельзя удивленный, надо сказать. Раньше она мне казалась маленькой, сырой и недружелюбной, а сейчас от нее исходило какое-то странное невидимое излучение.
"Наверное,
Проспал я час, не больше. И все из-за того, что чутко сплю. Мне снилось какая-то женщина очень похожая на Ольгу, но не Ольга (смотрела ласково, с любовью и знанием от купели до гроба). И вот, когда эта женщина протянула ко мне руки, за моей спиной, в глубине пещеры, что-то зашевелилось. "Медведь!" – боясь обернуться, подумал я. – Хотя нет, какой медведь, вряд ли косолапый пустил бы меня на ночевку, разве только на ужин. Змея!?"
Передернувшись от отвращения (воочию представил черную, в руку толщиной гюрзу), потихоньку повернул голову и увидел Синичкину, сладко спавшую в спальном мешке.
2. Ну, конечно, милый, сделай со сливками. – Чего она только не умеет. – Критический куб. – В подзарядке нуждается все. – Все те же мысли, все те же происки и подозрения
Вы думаете, она удивилась, увидев меня? Нисколько. Протерла глазки, зевнула, показав равные беленькие зубки, посмотрела так ясно, будто бы всю ночь грелась под моим крылышком и грелась не в пещере под геологоразведочной дорогой, а в мягкой супружеской постели.
"Сейчас потянется гибкой кошечкой, – подумал я, рассматривая заспанное личико девушки, – потянется и замурлычет: "Ну конечно, милый, сделай со сливками... И вафельку ореховую захвати, нет, лучше две. Ах, нет, не надо ничего, иди ко мне, иди скорей!""
– А я думал, ты утонула... – пробормотал я, раздумывая убегать или не убегать, если в глазах девушки сверкнет сталь. Решив, что благоразумнее будет убежать и убежать вниз, к реке, вспомнил, что по-прежнему связан по рукам и ногам.
– Я умею до пяти минут задерживать дыхание, – ответила Синичкина, зевнув без стеснения, – папа меня учил.
– А также он тебя учил останавливать сердце и уменьшать температуру тела, – усмехнулся я.
– Да, учил...
– У ближних.
– И у них тоже.
– А ты веревки на расстоянии развязывать умеешь? – кивнул я на свои путы.
– Нет, не умею...
– Жалко... Уходить ведь надо...
– Нога у меня распухла.
– Ну, со свободными руками я ее запросто починю. Если мне не изменяет память, то одна знатная колдунья из деревни Большие Безнадежки для излечения вывиха голеностопа правой ноги рекомендовала взять одну унцию мышиного помета, растереть его с полуночным молоком стельной коровы и на рассвете всем этим обильно смазать голову...
– Шутишь...
– А что мне остается делать? – вздохнул я, и тут же напрягся: со стороны перевала Арху послышалось отчетливое тарахтение вертолета. Через минуту мы увидели его над Хаттатагулем – он летел на Кумарх.
Синичкина привстала.
– Ты думаешь, это за нами?
– А за кем же еще? Вчера они видели нас в Шахмансае. С винтовками и автоматами. Хорошо, что древняк обвалился...
– Обвалился? – обрадовалась Синичкина.
– Ага. Наглухо. Оползень. К следующему лету и не найдешь – заплывет все.