Мулей

Лу Эрленд

22 февраля

Вчера я из Брюсселя никуда не улетела, но это даже неплохо, мне здесь нравится. Мне повезло — успела до закрытия дьюти-фри купить коробку бельгийского шоколада и всю ночь его ела. Я почти не спала, сидела по очереди в разных молитвенных комнатах, чтобы почувствовать настроение. По-моему, чуть ли не первое, о чем спросил меня психогейр, это верю ли я в бога. Мне пришлось ответить нет. А он сказал, что многие, пережившие трагедии такого же масштаба, как моя, обратились к богу, и хотя я всегда проявляла сдержанность в своих отношениях с богом, должна признать, что в глубине души долго хранила возможность уверовать, так что когда в аэропорту Брюсселя обнаружился целый коридор с комнатами для религиозных процедур, я подумала, что это замечательный шанс разобраться во всем раз и навсегда. «Places of Worship», — написано на указателе наверху эскалатора. Я все время как-то упускаю из виду, что большая часть населения Земли верит в какого-нибудь бога, и это важная часть жизни людей, поэтому даже когда они путешествуют и куда-то летят, им нужно место уединения. В этой стране руководство аэропорта построило шесть, извиняюсь, семь комнат, где представители разных вероисповеданий могут помолиться или просто посидеть и расслабиться. У них есть комнаты католиков,

протестантов, православных, иудеев, мусульман, гуманис- тов-атеистов и вдобавок консультант по вопросам морали, имеющий отдельную комнату со стеклянными стенами, стол, компьютер и шкаф. Я решила просидеть в каждом «храме» сколько потребуется, но я чувствовала, что нижний предел — хотя бы час на комнату. Я думаю, что если искать смысл в наличии бога, то он таков: бог должен помогать тем, кому плохо. Это программа-минимум. Мне плохо. Значит, бог должен мне помочь. А нет, пусть проваливает. Я помню из школы, что христианский бог не любит, когда его испытывают, он хочет, чтобы человек безоговорочно принимал его и его слова, сказанные в Библии, за чистую монету. Но уж дудки. Меня ему придется убеждать как Фому неверующего. В пяти комнатах, построенных с идеей, что бог есть, я читала примерно такую молитву: Дорогой бог, меня зовут Юлия и я потеряла родителей и брата в авиакатастрофе в Африке. Я очень их любила и теперь, когда их не стало, у меня пропало желание жить. И так тянется уже десять месяцев. До сих пор ты не помогал мне, но и я не просила тебя о помощи. Недавно я пыталась покончить с собой, но ничего не получилось, потому что один придурок в магазине Осло продал мне неправильную веревку. И после этого все стало совсем невыносимым. Я не справилась с таким простейшим делом как умереть, и теперь у меня такая ситуация: мне не хочется жить и я не могу умереть. Понимаешь? Я не живая и не мертвая и не знаю, что мне делать. Так что у тебя нет выбора, ты должен вернуть мне желание жить или ликвидировать меня, на худой конец послать кого-то сделать это от твоего имени. Можешь дать самолету упасть. Что тебе стоит? Я понимаю, что это непростое решение — погубить целый самолет только потому, что одному из пассажиров надо умереть, и мне конечно же не хочется увлекать с собой на погибель остальных, но ты все держишь в руке своей и запросто спасешь остальных. Авиакатастрофа с одним-единственным погибшим — это просто святочная история, огромный плюс для репутации и твоей, и пилотов. Как ты к этому относишься? Я понимаю, что в масштабе мироздания моя история не стоит и выеденного яйца. Здесь один человек, а там — огромный мир, и ты думаешь наверно, что можешь закрыть глаза на проблемы букашки Юлии, потому что они не сопоставимы с войнами, стихийными бедствиями, нуждой и бесконечностью зла, но тогда ты сам себя загоняешь в ловушку, потому что если ты отворачиваешься от малого, я отказываюсь верить, что ты не отвернешься от большого, так что смотри на это как на шанс спасти маловера, которому очень плохо, и я даю тебе слово, что если ты поможешь мне и я пойму, что помощь исходила от тебя, я буду верна тебе до конца моих дней. Я пойду в народ и без устали буду рассказывать людям об Иисусе, пока они не сдадутся, и если ты, как убеждал меня учитель в младших классах, видишь меня насквозь и знаешь, что у меня на сердце, то понимаешь, что я говорю серьезно. Аминь.

Помолившись, я сидела по часу в каждой из первых пяти комнат, а у протестантов даже два часа, потому что подумала, что раз протестантизм — та вера, с которой я росла, тут шанс получить ответ должен быть выше. Но нет. Ничего. Ну и ладно. Не уверена, что я обращалась к пяти разным богам, а не к одному и тому же, если смотреть в корень, во всяком случае, ни один из них не удостоил меня ответом. Возможно, бог предпочитает не обращаться к человеку напрямую, не любит проявлять себя явно, а всегда скрывается за тем, что может быть истолковано по-разному. Нельзя рассчитывать на помощь, если не веришь, но трудно начать верить, пока не почувствуешь помощи.

В комнате гуманистов-атеистов я тоже не получила никакого ответа, но по крайней мере посидела, кушая шоколад и расслабляясь, пока умиротворяющее воздействие ковровых панно на стенах и мягкого освещения не превратилось в свою противоположность и не начало раздражать до зуда, я себя чувствовала будто в школьном коридоре, где за закрытой дверью решается, готова я учиться в вальдорфской школе или нет.

Когда консультант по вопросам морали пришла на службу, я уже пару часов дремала под дверью ее кабинета. Ей под тридцать, и если я верно поняла, она изучает — мораль и этику в университете Брюсселя. Она сразу стала суетиться, и я догадалась, что она не привыкла, что кто-то ждет ее прихода. Она отперла свой аквариум, села за стол, поправила прическу, а потом кивнула мне — можно заходить. Я села на стул перед ее столом и спросила, может ли она дать мне совет, моральный, этический или другой, мне все равно, важно, чтобы я могла им воспользоваться. Она спросила, какая у меня проблема, и я рассказала, что мама, папа и Том погибли в Африке, ну и так далее. Я ужасно сглупила и сказала, что они столкнулись с Африкой, английский у меня не блестящий, и я сама услышала, как по-дурацки выразилась: столкнулись с Африкой, хотя некоторым образом именно это с ними и произошло, но все равно, так не говорят, и я засмеялась над собой, чем, видно, ранила морального консультанта, она села на стуле по-другому, я вела себя не по правилам и она, видно, решила, что я ее разыгрываю. Но потом она все-таки поняла, что я не шучу, что мне на самом деле плохо и требуется помощь. Тут она совсем разнервничалась и сказала, что серьезными вопросами не занимается, потому что ее компетенции достаточно только для мелких типично аэропортных моральных проблем. Каких например? — спросила я, и она ответила, что чаще всего к ней обращаются мужчины, у которых в поездке случился романчик, и теперь они летят домой и раскаиваются и хотят знать, сразу ли жена обо всем догадается и надо ли им признаться ей. И если признаваться, то сразу или погодя, или вообще молчать. Но на самом деле даже такие проблемы превосходят уровень ее компетенции, потому что она, что уж тут финтить, переспала с парой-тройкой своих клиентов здесь же, в морально-консультативной комнате, потому что только она во всем коридоре запирается изнутри. Она вообще мало годится для этой работы, сказала она, но ее начальники пока этого не поняли, а сама она не лезет на рожон, потому что должность морального консультанта в аэропорту — интересная и хорошо оплачиваемая работа, которую легко совмещать с учебой. Тогда я спросила, как она обходится с такими, как я, а она ответила, что люди с серьезными проблемами к ней почти никогда не обращаются, но если это случается, она советует им немедленно по приезде домой

связаться с психологом, и еще включает для них музыку, у нее есть в шкафу магнитофон. Или они молча слушают музыку, или она говорит, что иногда помогает просто послушать вместе с кем- нибудь хорошую музыку, закрыть глаза и расслабиться.

Я попросила ее поставить такую музыку для меня, она поднялась, подошла к шкафу и сказала, что я буду слушать «Где-то над радугой» в исполнении гавайца по имени Израэль, он играл на укелеле, весил триста килограммов и умер лет десять назад от сильной одышки, вызванной избыточным весом. После чего консультант нажала на «Пуск» и села.

Зазвучавшая затем песня довела меня до слез, такая она была красивая. Под бесхитростный аккомпанемент укелеле поет мягкий и сильный голос, полный любви и смерти, полный боли и надежды, но и то и другое сдержанно, без навязчивости. Удивительно осознавать, что у других тоже есть проблемы, что они чужие в этом мире или чужды себе. Естественно, я разрыдалась. И не могла остановиться. Так что моральный консультант забрала меня к себе домой. Ее зовут Марийке.

27 февраля

Прожила у Марийке несколько дней. Лежала на диване, грустила и смотрела Олимпиаду, пока Марийке была на работе в аэропорту и давала моральные советы. Мой любимый вид спорта безусловно шорт-трек, и я лишний раз убедилась, что Ан Хьюн-Су лучше всех. Как он два дня назад выиграл финал командной эстафеты, это просто невероятно. Я обрыдалась. Я сейчас плачу по любому поводу, это правда, но все равно. Пять стран бежали пятьдесят кругов по небольшому стадиону, всего пять километров, вступающего в гонку товарища по команде все пихали в попу, чтобы придать ему начальное ускорение. В финале бежали Италия, Китай, США, Корея и Канада. На прошлой Олимпиаде шорт-трек выиграла Канада, так что на финалистов давил авторитет канадцев. Почти сразу после старта Канада вырвалась вперед, обогнав США, третьим номером шла Корея. Италия с Китаем тащились сзади. Потом Канада чуть отстала, и Корея оказалась второй. Так длилось довольно долго, но вот Корея вырвалась вперед, а канадцы взбодрились и давай догонять, буквально наступая на коньки, Корея долго не уступала, пока на каком-то повороте канадцы как-то очень ловко не обогнали всех. Меньше чем за десять кругов корейцы снова стали первыми, но Канада вернула себе первенство и вот остается три круга. Я села на диване, я вопила. Два круга, похоже, что Канада не отступится. Темп бешеный. И тут словно бы что-то взрывается в Ан Хьюн-Су. Он еще ускоряется и несколькими молниеносными движениями обходит канадца по правой дорожке. На самом деле такой маневр невозможен, но он сумел, он провел его с такой силой и элегантностью, что у меня сейчас, когда я пишу, мурашки по спине и слезы из глаз. И самое чудесное, что корейцы позволили канадцам так долго идти впереди. Сохраняли полное спокойствие. Даже когда Канада обошла их два последних раза, они не впали в панику, можно было даже подумать, они нарочно позволили канадцам обогнать себя, потому что знали, что Ан Хьюн-Су все поставит на свои места за последние два круга. Ума не приложу, зачем я все это сейчас пишу. Чушь какая-то. Я ведь равнодушна к спорту.

Мне бы следовало сидеть в Христианской гимназии среди других отпрысков преуспевающих семей и слушать разглагольствования фрёкен Мейер о древних греках и их процветавших городах-государствах, по ее словам положивших начало практически всему, что есть у нас сегодня. А что я делаю вместо этого? Валяюсь в крохотной квартирке на окраине Брюсселя, оплакиваю соревнования конькобежцев и не вижу выхода. Очень многое меняется, когда разбивается самолет.

28 февраля

По вечерам меня обихаживает Марийке. Она приносит тайскую еду и пытается меня ободрить. Это у нее не очень-то получается, но она мне все равно нравится. Приятно зависнуть в городе, где тебя никто не знает. И с ней здорово смотреть плохое кино. К тому же у нее есть сосед, Денис, который носит черное и заходит вечером попить чаю и поговорить о смерти. Тип еще тот, из тех, кого легко склонить на двойное самоубийство, но вообще вполне ничего. Он говорит, что если я собираюсь жить дальше, то хватит вести дневник, потому что так я только глубже погружаюсь в свои беды. Все эти «я-я-я» нужно выжечь огнем, говорит он. Поначалу я не принимала его всерьез, по виду совсем мальчик, очень мне нужны его советы. Но сегодня он выдал одну фразу, и теперь мне хочется не просто фиксировать мешанину из мыслей и чувств, а писать. Он сказал: пиши о другом человеке. Например, о своей ровеснице. Дай ей имя и описывай ее жизнь. Вот увидишь, тебе станет легче.

1 марта

Я полетела дальше, направляюсь в Бангкок. Перед отъездом Марийке присоединила мой плеер к своему компьютеру и перекачала мне песню с укелеле, которую мы слушали в аэропорту. Марийке сказала, что я могу пожить у нее еще, но я вежливо отказалась. Теперь, когда я не могу сутки напролет смотреть Олимпиаду, меня одолевает слишком много мыслей. Едва четыре дня назад кончили показывать бег на коньках, как чувство неприкаянности тут же ползком-ползком вернулось назад.

До следующей Олимпиады целых четыре года. Жуть! Интересно, кстати, буду ли я жива тогда.

Я снова в воздухе, какое все-таки облегчение! Едва самолет оторвался от земли, я заулыбалась. Теперь всё — моя судьба не в моих руках, я не могу ни во что вмешаться. Это ощущение рождает интересную мысль: а не стать ли мне летчицей или космонавткой. Буду сидеть себе на международной станции, изредка поглядывая на землю. Но тогда мне бы надо как можно быстрее вернуться в школу, если я и правда надумаю податься в космонавты. Размечталась! Суицидальные космонавты, которые могут выйти из игры в любой момент, скорей всего никому не нужны.

Мы с Марийке вместе доехали до аэропорта. На прощание она поцеловала меня и сказала, что хотела бы полететь со мной, держать меня за руку, тогда она точно будет знать, что я не натворю никаких глупостей. По-моему, не лучшая идея. Так мы бы только рассорились. Она повторила несколько раз, что в Брюсселе меня всегда ждут, я могу приехать в любой момент, здесь меня всегда ждут профессиональный моральный совет или просто чашка чая и теплая постель.

Вчера перед сном я долго думала о словах Дениса. Он прав, мне надо освободиться от себя самой. По большому счету, писать так, как это делаю я, слишком пафосно. Такие дневники пишут только в состоянии глубокого потрясения, но поскольку я пережила потрясение сильнее среднестатистического, то у меня есть извинение. По крайней мере на некоторое время. Но мне хорошо понятно, почему умирающие сжигают свои дневники. Дневники пишется не для того, чтобы их читал кто-то помимо автора, озарило вдруг меня. Смысл дневников в том, чтобы их писать. Бывают, конечно, исключения, вдруг автор совершит потом что-нибудь выдающееся, и людям захочется узнать, каким он был, пока ничего такого не сделал, но ко мне все это отношения не имеет.