Мультипроза, или Третий гнойниковый период
Шрифт:
И на других пенсионерок она тоже обиделась, и слова такие она им сказала:
– Эх, подруги вы мои зубастые! Не вместе, что ли, по асфальту мы щербатому ковыляли, плюя в урны, да плюя мимо них? Да лягаясь время от времени направо-налево – не вместе?
Так сказала она и от жалости к самой себе заплакать хотела, да только не оказалось уже у нее слез, а выкатились из глаз две какие-то кругленькие стекляшки мутного цвета и одиноко стукнулись об пол. Так сильно она обиделась на пенсионерок.
– Пропадет
– Безнравственный шаг вы делаете! – закричала Прокофьева. – Еще и в жэке я толком не была, а вы уж...
– Ты иди в жэк, – вполне миролюбиво распорядилась Тархо-Михайловская. – А мы все равно постоим...
И она улыбнулась пластмассовыми зубами белого снега и закричала другим пенсионерам:
– Что толкаетесь! Мне-то только диван нужен, только он у нее хороший!
– Так точно, хороший! – гаркнул тут некий адмирал в отставке с многомощным якорем на седой пузатой груди и попытался скрутить Прокофьеву татуированной рукой, чтобы труп сунуть под лестницу, а самому произнести следующие циничные слова. – Драть меня в три моря: килем влево-килем вправо!
– Жить буду я еще! – сказала Прокофьева; хлопнула дверью и была такова.
Этим она обидела голодных пенсионерок вусмерть.
– Никак нельзя тебе жить на свете! Уж сто номеров в очередь записалось! – воскликнула Тархо-Михайловская, и зло блеснули ее черненькие востренькие глазки.
Выглянула тут Прокофьева да вытянула наглого адмирала шваброй. И громыхалисто покатился тот вниз по лестнице, вздыхая:
– Эх, дорогая!
13. Клоп Василий оказался оборотнем-убийцей!
Но Тархо-Михайловская и в этой ситуации не растерялась.
Она махнула рукой, и в мгновение ока перед ней появился крупный международный гардеробщик Капитоныч, позвякивая в кармане копейкой, сверкая изощренной мыслью.
Он подозвал к себе домашнего клопа Василия, что-то шепнул ему.
...И как только наступила ночь, Василий вполз к Прокофьевой в постель и, покряхтывая, стал душить ее мохнатыми лапами. Прокофьева долго боролась с ним, харкая и матерясь. Наконец Василий присмирел, услышав такие благоразумные ее слова:
– Василий! И по мясо, и по масло, бывало, пойду я – да все о тебе думаю... Все холила я тебя, а ты мне в благодарность так поступаешь?
– Да зачем тебе кровушка в мире ином? – удивился Василий.
И, надо заметить, не без резона, – крупный он был аналитик, чего говорить.
Он прилег рядом: пузо вверх, а глазом так и стреляет, так и стреляет.
– Да как же без кровушки в мире ином? – обиделась Прокофьева. – Нельзя, не положено...
Но Василий чувствовал слабость своего друга.
Поэтому не без тайного злорадства он стал ворковать Прокофьевой в ухо:
– Тех-тех, а мне-то жить еще, хотя видит бог, давно лишился я дней юных, вдохновенных...
Потом он для усыпления бдительности милого друга проговорил:
– Ну да ладно, тех-тех... Просто так полежу с тобой, на прощанье...
Прокофьева, услышав эти обманные речи, уснула с миром, а Василий, навалившись, задушил ее, прогрыз дряхлу шею и, ликуя, стал пить кровушку.
– Эх, Вася, – укорила его помертвелыми губами Прокофьева и пустила инфарктную пену.
– Ну да ладно, подружка, – пробурчал Василий ласково, слегка поплевывая, впрочем, по сторонам. – Тех-тех, а калиев и магниев что-то маловато в тебе...
И вскрикнула тогда Прокофьева из-под теплого животного пуза Василия:
– А ты мне слова не дал прощального, Вася!
Клоп Василий сунул ей бумажку, и Прокофьева стала бормотать:
– В преддверии всего сердца, всей горячей душой, мы все вместе в канун и поврозь тоже...
– Ну и ладно, хватит... – проскрипел рациональный Василий. – Остальное я знаю, тех-тех...
– Ах, как холодно мне от тебя! – вскрикнула Прокофьева и стала душить Василия дрожащей рукой.
Василий легко отбросил ее руку, проговорил с мягкой укоризной:
– Уж вы не кусайтесь, Людмила Игнатьевна, друг сердешный. Говоря между нами, Вы уж как восемь минут помертвелая. И ни маслица, ни колбасочки вам, Людмила Игнатьевна, более не пробовать никогда.
Прокофьева горюче зарыдала:
– Эх, не съесть!
– А зубы востры наверно как в годы юности? – спросил Василий.
– А как же! – вскричала Прокофьева.
С этими словами она и скончалась. Друг Василий прикрыл ей веки, матеро сплюнул и, переваливаясь, уполз в щелюгу.
И в то же мгновенье заулюкало и затрещало все вокруг.
Лопнули петли в дверях, и сами двери полетели на пол плашмя. И полетела пыль во все стороны, и все двадцать четыре вида домашних клещей, обитавших в ее толще, заверещали и брызнули из-под подошв пенсионеров, ворвавшихся в квартиру.
Дворничихи Кичичляева схватила стул и, распинывая клубки тел, закишевших там и тут, первая выбежала вскоре из квартиры.
Адмирал схватил татуированной рукой старую юбку Прокофьевой, тоже метнулся прочь, сбрасывая на ходу штаны с лампасами, швыряя прочь в сторону кортик им. Советского Союза и Флота.
Тархо-Михайловская застряла с телевизором в дверях, еле ее вытолкали. Но прежде долго колотили ее по голове чем попало, надеясь, что выпустит из рук дорогой товар. Не выпустила.
И даже инвалиду высшей категории Потекоковой кое-что досталось. Она погрузила на таратайку дырявый желтый абажур и помчалась прочь со скоростью один километр в час, громыхая по лестнице, утробно повизгивая.