Мумия, или Рамзес Проклятый
Шрифт:
Старость, слабость, беспомощность… Хорошо бы Алекс женился на миллионах Стратфордов, хорошо бы он сделал это поскорее!
Внезапно он почувствовал усталость и какое-то беспокойство. Легкие, веселые мелодии начали раздражать. Вообще-то, он безумно любил Штрауса, но сейчас музыка заставила его волноваться.
Ему захотелось объяснить Рэндольфу, что он, Эллиот, давным-давно совершил непростительную ошибку. Что-то сломалось в те долгие египетские ночи, когда они с Лоуренсом бродили по узким улочкам Каира, когда, хмельные, ругались в каюте катера Лоуренс ухитрился прожить свою жизнь
О боже, как же он соскучился по Лоуренсу! За последние три года они обменялись всего лишь стопкой писем, но их взаимопонимание от этого не ослабело.
– Генри взял с собой кое-какие бумаги, – сказал Рэндольф, – небольшую часть фамильных акций. – Глаза у него были настороженные, очень настороженные.
И снова Эллиот чуть не расхохотался.
– Если все пойдет так, как мне хотелось бы, – продолжал Рэндольф, – я выплачу тебе все, что задолжал. Даю слово, что не пройдет и шести месяцев, как эта свадьба состоится.
Эллиот улыбнулся:
– Рэндольф, свадьбы может и не быть. К тому же не факт, что это решит наши с тобой проблемы.
– Не говори так, старина.
– Но мне нужно получить эти двадцать тысяч фунтов до того, как вернется Эдит.
– Конечно же, Эллиот, конечно.
– Знаешь, ты должен раз и навсегда сказать своему сыну «нет».
Рэндольф глубоко вздохнул. Эллиот не стал продолжать. Как никто другой, он знал, что Генри портится день ото дня, что дальше шутить с этим нельзя. Переходный возраст позади, парню давно пора перебеситься. Но Генри Стратфорд всегда был таким, с гниловатым нутром. А Рэндольф человек неплохой. Это трагедия. И Эллиот, горячо любивший своего собственного сына, сочувствовал Рэндольфу.
Опять слова, целый водопад слов… «Ты получишь свои двадцать тысяч фунтов». Но Эллиот не слушал. Он снова смотрел на танцующие пары – на своего послушного, добродетельного сына, который страстно нашептывал что-то Джулии, хранившей на лице неизменное выражение упрямой решительности, причин которой Эллиот никогда толком не мог понять.
Некоторым женщинам нужно улыбаться, чтобы казаться привлекательными. Некоторым женщинам лучше поплакать. Но Джулия излучала очарование, когда была серьезна, – может, благодаря ласковым карим глазам, изгибу губ, не таившему никакого лукавства, нежным и гладким, как фарфор, щекам.
Гордая, пылающая решимостью, она была неотразима. А Алекс, со всем своим жениховством, со своей навязчивой страстностью, казался рядом с ней не более чем партнером по танцу – одним из тысячи элегантных молодых людей, которые могли бы точно так же вести ее в вальсе по мраморному полу.
Это был вальс Штрауса «Утренние газеты», и Джулия любила его. Она всегда любила его. И сейчас ей вспомнилось, как когда-то она танцевала этот вальс со своим отцом. Тогда они привезли домой первый граммофон и вальсировали в египетском зале, и в библиотеке, и в гостиных – она и ее отец; танцевали до тех пор, пока сквозь жалюзи не пробился первый утренний свет и отец не сказал:
– Хватит,
Сейчас музыка убаюкивала, навевала грусть. Алекс все говорил и говорил, как он любит ее, а у Джулии в душе зрел страх – она боялась сказать что-нибудь резкое.
– Если ты хочешь жить в Египте, – с придыханием говорил Алекс, – и раскапывать мумий со своим отцом, ну что ж, мы поедем в Египет. Мы поедем туда сразу же после свадьбы. А если ты захочешь вести кочевую жизнь, я разделю ее с тобой.
– Ну да, – ответила Джулия, – это ты сейчас так думаешь. Я знаю, ты говоришь от чистого сердца, но, Алекс, пока я просто не готова. Я не могу.
Невозможно видеть его жгучее нетерпение. И так же невозможно обидеть его. Ведь Алекс в отличие от многих других не был ни расчетлив, ни хитер, ни коварен. Он стал бы интереснее, будь в нем хоть какой-нибудь, хоть маленький порок. Высокий, стройный, темноволосый, он слишком походил на ангела. В его живых карих глазах светилась простая, наивная душа. В свои двадцать пять лет он был нетерпеливым и невинным мальчишкой.
– Неужели тебе нужна жена-суфражистка? – спросила она. – Ученая мымра? Ты ведь знаешь, что я мечтаю стать исследователем, археологом. Мне хотелось бы оказаться сейчас в Египте, с отцом.
– Дорогая, мы поедем туда. Только сначала давай поженимся.
Он наклонился, словно собираясь поцеловать ее, но она отступила на шаг. Вальс закружил их так быстро, что на какое-то мгновение Джулии стало легко и весело, будто она на самом деле была влюблена.
– Ну что мне сделать, чтобы покорить тебя, Джули? – прошептал Алекс ей в ухо. – Я перетащу пирамиды в Лондон.
– Алекс, ты давным-давно покорил меня, – улыбаясь, сказала Джулия.
Но ведь она лжет! В этом было что-то ужасное: чарующая музыка с ее захватывающим ритмом – и отчаяние на лице Алекса.
– Дело в том, что… Я не хочу выходить замуж. Во всяком случае, пока. А может быть, вообще не захочу.
Алекс промолчал. Она была слишком резка, слишком упряма. Джулия знала за собой эти внезапные приступы упрямства. А он вел себя как джентльмен. Она обидела его, но он снова улыбнулся, и его улыбка, полная любви и самоотверженности, растрогала Джулию и заставила погрустнеть еще больше.
– Алекс, отец вернется через несколько месяцев. Тогда и поговорим. О женитьбе, о будущем, о правах женщин, замужних и незамужних, и о том, что ты заслуживаешь большего, чем жизнь с независимой женщиной, из-за которой ты, скорее всего, уже через год поседеешь и от которой сбежишь в объятия старомодной любовницы.
– Как же ты любишь удивлять! – сказал он. – И как мне нравится, когда меня удивляют.
– Неужели на самом деле нравится?
И тут Алекс все-таки поцеловал ее. Они остановились в середине танцевального зала, а другие пары продолжали кружиться под плачущую, печальную музыку. Он поцеловал ее, и Джулия, уступив, не сопротивлялась, словно любить Алекса было ее долгом. Хоть в чем-то она должна была уступить.
И не важно, что на них смотрели. И не важно, что его руки дрожали, когда он обнимал ее.