Мумия, или Рамзес Проклятый
Шрифт:
Репортеры дружно ахнули. Опять засверкали вспышки. Лоуренс физически ощущал безмолвие Самира. Они оба разглядывали худое лицо под желтоватыми полотняными бинтами и тощие руки, покойно скрещенные на груди.
Один из фотографов взмолился, чтобы его впустили в помещение. Самир сердито потребовал тишины. Все происходившее вокруг, в том числе и эти досадные помехи, Лоуренс воспринимал словно в тумане.
Он пристально разглядывал иссохшую фигуру в пеленах цвета темного пустынного песка. Ему казалось, что он может сквозь ткань разглядеть черты изможденного лица, что он видит выражение умиротворения в очертаниях крепко сжатых тонких губ.
Каждая
Горячая волна захлестнула его. Он придвинулся ближе и сделал еще один надрез на наружной пелене. Самир за его спиной выталкивал фотографов – существовала опасность заражения. Да, уходите, пожалуйста, все уходите отсюда.
Лоуренс протянул руку и дотронулся до мумии, лишь слегка, кончиками пальцев. Удивительное ощущение упругости! Наверное, время размягчило толстый слой полотна.
Он снова посмотрел на худое лицо, на выпуклые веки и мрачно сжатые губы.
– Джулия, – прошептал он. – О моя дорогая, если бы только ты видела…
Бал в посольстве. Те же знакомые лица, тот же всегдашний оркестр, сладкий напев знакомого вальса. Свет люстр ослеплял Эллиота Саварелла; у шампанского был кислый привкус. И все же он залпом осушил бокал, а потом встретился взглядом с пробегающим официантом. Да, еще один. И еще. А лучше бы хорошего бренди или виски.
Но ведь они сами хотели, чтобы он появился здесь, так ведь? Неужели без графа Рутерфорда тут что-нибудь изменилось бы? Граф Рутерфорд был необходимым предметом антуража – как роскошные цветочные композиции, как тысячи тысяч канделябров, как икра и серебро, как старики музыканты, устало пиликающие на своих скрипочках для танцующей молодежи.
У каждого находилось теплое слово для графа Рутерфорда Всем хотелось видеть графа Рутерфорда на свадьбе дочери, или на вечернем чаепитии, или на таком же, как этот, балу. И не важно, что Эллиот и его жена крайне редко принимали у себя в лондонских домах или в загородном поместье в Йоркшире, – тем более что Эдит теперь вообще подолгу жила в Париже с овдовевшей сестрой. Семнадцатый граф Рутерфорд был редкой птицей. Его родословная – так или иначе – велась от самого Генриха VIII.
Почему он не разрушил все давным-давно, спрашивал себя Эллиот. И вообще, как он умудрился очаровать стольких людей, которые в лучшем случае вызывали у него лишь мимолетный интерес?
Нет, это не совсем так. Некоторых он на самом деле любил, хотелось ему в том признаваться или нет. Он любил своего старого друга Рэндольфа Стратфорда, он очень любил Лоуренса, брата Рэндольфа. Он очень любил Джулию Стратфорд, и ему нравилось смотреть, как она танцует с его сыном. Эллиот и пришел сюда только ради своего сына. Конечно же, Джулия вовсе не собирается выходить замуж за Алекса. Во всяком случае, не в ближайшее время. Но для Алекса этот брак – единственная надежда получить деньги на достойное содержание обширных поместий, которые он в будущем унаследует, и обеспечить себе благосостояние, которое должно сопутствовать древнему титулу.
Печально только одно: Алекс влюблен в Джулию. На самом деле деньги не имеют никакого значения для них обоих. Планы на будущее строит, как водится, только старшее поколение.
Эллиот перегнулся
Но тут снова заговорил Рэндольф Стратфорд. Он уверял Эллиота, что на Джулию надо лишь оказать легкое давление. Стоит Лоуренсу замолвить словечко, его дочь тут же даст согласие.
– Дадим шанс Генри, – повторил Рэндольф. – Он всего неделю в Египте. Если Лоуренс возьмет инициативу в свои руки…
– Но зачем это Лоуренсу? – спросил Эллиот.
Молчание.
Эллиот знал Лоуренса лучше, чем Рэндольф. Эллиот и Лоуренс. Никому на свете не было известно, что именно связывало этих мужчин. Давным-давно в Оксфорде, во времена беззаботной юности, они были любовниками, а через год после окончания колледжа провели вместе целую зиму на юге от Каира, в плавучем домике на Ниле. Потом жизнь, естественно, разлучила их. Эллиот женился на Эдит Кристиан, богатой американской наследнице. Лоуренс превратил «Судоходную компанию Стратфорда» в настоящую империю.
Но их дружба не прерывалась. Много раз они проводили отпуск вдвоем в Египте. Они по-прежнему могли ночами напролет болтать об археологических находках, об истории, о древних развалинах, о поэзии – да вообще о чем угодно. Эллиот был единственным человеком, который по-настоящему понимал, почему Лоуренс удалился от дел и уехал в Египет. Эллиот завидовал ему. И тогда же между ними произошла первая размолвка. Ранним утром, когда винные пары улетучились, Лоуренс обозвал Эллиота трусом – из-за того, что тот остается жить в Лондоне, в мире, который не стоит для него ломаного гроша и не приносит никакой радости. Эллиот в ответ назвал Лоуренса слепцом и тупицей. Ведь Лоуренс богат – такое богатство Эллиоту и не снилось. И к тому же Лоуренс вдовец, и дочь у него умная, с независимым характером. А у Эллиота жена и сын, которые ежедневно нуждаются в его помощи: он должен постоянно заботиться о поддержании приличествующего их положению уровня жизни.
– Я хочу сказать, – упорствовал Рэндольф, – если Лоуренс захочет, чтобы эта свадьба состоялась…
– И захочет расстаться с крошечной суммой в двадцать тысяч фунтов? – перебил его Эллиот. Вопрос был произнесен мягким и вежливым тоном, но все равно прозвучал грубовато. Однако это не остановило Элиота. – Через неделю Эдит вернется из Франции. Она обязательно заметит, что ожерелья нет. Ты знаешь, она всегда все замечает.
Рэндольф не ответил.
Эллиот негромко засмеялся, но не над Рэндольфом, и даже не над самим собой. И уж конечно, не над Эдит, у которой было не намного больше денег, чем у Эллиота; к тому же львиная их доля вложена в столовое серебро и драгоценности.
Возможно, Эллиот засмеялся потому, что музыка настроила его на легкомысленный лад; а может, он растрогался при виде Джулии Стратфорд, танцующей с его Алексом. А может, потому, что ему уже надоело изъясняться эвфемизмами и полунамеками. Умение быть дипломатичным покинуло его вместе с жизненной стойкостью и ощущением незыблемости бытия, которыми он наслаждался в юности.
Теперь же с каждой новой зимой его суставы слабели все больше и больше; он уже не мог пройти и полумили, чтобы не начать задыхаться от сильной боли в груди. Что с того, что в пятьдесят пять лет волосы его совсем побелели – он знал, что это его не портит. Расстраивало – тайно и глубоко – другое: он не мог ходить без трости. И это было только началом тех «радостей», что ожидали его впереди.