Мурашов
Шрифт:
Жизнь гарнизонной дамы пришлось Райке по вкусу, по душе; после ухода мужа на службу она еще спала, потом готовила обед, ходила по подругам, читала книжки, а вечером бежала на репетицию. Она и здесь продолжала участвовать в самодеятельности, и даже позже, беременная, на седьмом месяце, пела в хоре командирских жен на первомайском вечере. Они мало бывали вместе: днем он находился на службе, а возвращаясь с нее, уже не заставал жены дома, она была в клубе и появлялась лишь к ночи. Мурашов оставался в доме с глазу на глаз с хозяевами — дедом Константином и бабкой Надей. Старики ни слова не знали по-русски и общались с постояльцами с помощью жестов. «Нет, так тоже негодно», — решил Павел. Он завел тетрадь и записывал в нее каждый день по тридцать-сорок слов. Через три недели он уже понимал почти все, что говорят хозяева. Оставалось самое главное и самое трудное: уловить связи между словами, склонения, интонацию, обороты, сам стиль чужой речи. На это ушел еще месяц. И однажды утром Мурашов обратился к деду с довольно сложной и длинной фразой: он готовит посылку, не поможет ли мош Константин подобрать хорошую молдавскую рубашку для отца? Старик аж остолбенел: ты говоришь по-нашему? Зачем же ты молчал и притворялся? Не доверял нам, следил? Мурашов пытался объяснить, что язык освоил только здесь, но дед не поверил, обиделся и стал держаться отчужденно. Молва об успехах лейтенанта докатилась до командира полка, и он как-то вызвал взводного в штаб. «Говорят, свободно толкуешь по-молдавски?» «Так точно!» «Молодец. Давай-ка вот что: сдашь взвод старшине и
24
Мурашов уехал командовать ротой. Райка осталась в гарнизоне, ей скучной показалась жизнь без подруг, без самодеятельности, среди людей, не понимающих ее языка. В роте и взводные, и старшина были люди холостые, поэтому семейных контактов тоже не предвиделось. А Павла новые заботы захватили так круто, что он иногда и по две недели не заглядывал в полк, хоть по штату ему теперь полагалась лошадь, и он много времени проводил в седле. Потом началась осень, распутица, слякотная зима, — все реже случалось провести ночку с Раисой, в ее жарких, опустошающих объятьях. По весне она как-то поскучнела и в конце мая сказала мужу: «Паша, я поеду рожать к отцу. Там хоть он у меня есть, да его Наталья Петровна. Неможется мне тут, тоскливо стало. Тебя нег да нет, а другие — ну их, надоели…» «Да ну, Рай! Чего ты скисаешь? Тоже, командирская жена! Здесь полк, однасемья, любой о тебе позаботится, а там — кому ты нужна, кроме отца да его подруги? Вот дадут отпуск, тогда поедем вместе. Брось дурить, Рай!» «Не отговаривай, Паша. Я знаю, где мне лучше. А в отпуск — буду тебя ждать. Может, уж и не одна». Быстро собралась, он проводил ее на поезд — и отбыла. Мурашов не переживал особенно из-за ее отъезда: мало ли какая блажь придет в голову беременной женщине! Многие тоскуют в гарнизонах, особенно в; строевых, линейных частях, где у мужей полно служебных забот. Потом появляются дети, семья обрастает каким-никаким бытом, и все приходит в норму. Так и Райка — небось обкатается.
Сам он остался продолжать свою хлопотливую деятельность на посту ротного командира. С утра до ночи на ногах, и всегда голова полна забот. Большинство дел надо решать только самому, начальство далеко, и оно не любит, когда донимают по мелочам. А для новоиспеченного ротного что ни дело, то проблема. Начать хоть с того, что все три командира взводов состояли в должности взводных по два-четыре года. Выходит, что их обошли, назначив, его. Как не быть обидам? Бывший ротный оказался хоть и крикуном, но со слабым характером, подраспустил подчиненных: бывало, что красноармейцы шлялись днем по селу без дела, ходили в самоволки, не гнушались чарочки. Командиры тоже были не без греха, поэтому на многое закрывали глаза. Мурашова встретили настороженно, и он растерялся вначале, не зная, с какой стороны взяться за дело. В полку и батальоне тоже не торопили, выжидали первое время, однако ясно было, что это ненадолго. Дело сдвинулось с места, когда он начал говорить с сержантским составом, — тут, кроме власти и авторитета командира, за него сработало еще солдатское прошлое, служба на границе в тех же младших сержантских должностях. Его приняли за своего, поняли, что он хочет и требует, — и это оказалось самым емким, действенным. А когда увидели, что он говорит с крестьянами, сельсоветчиками, основателями совхоза, организуемого в помещичьем имении, на их родном языке, как на своем, вникает, старается разобраться в чужой жизни, его признали и командиры, и красноармейцы. Потихоньку наладилась боевая учеба, дисциплина. Люди подтянулись. «В чужой стране веди себя так, чтобы граждане держали за образец!» — требовал Мурашов.
Через неделю после Раисиного отъезда в село пожаловал сам командир полка и учинил роте проверку по всем линиям. Съездил в сельсовет. Все сошло благополучно. На построении подполковник зычно вынес благодарность личному составу, а Мурашову сказал: «Хорошо, лейтенант, так и держи. Большое дело делаешь. Если так пойдет, к октябрьским праздникам на доску Почета тебя поместим. И к званию представим, чтобы соответствовало должности. Но это все потом. А теперь… ну чем мне тебя отблагодарить? Благодарность вынес… так ведь у тебя жена на сносях, что тебе эта благодарность! И зиму вы с ней, считай, врозь прожили. Отпуска отменены, сам знаешь… Но побывку постараюсь все-таки выхлопотать. В штаб дивизии пришел запрос: послать несколько командиров на трехдневную учебу по теме: новинки минного дела в армиях вероятного противника. По твоей специальности, совсем невредно будет обновить знания. Обязательно поедешь». «Есть мне время по каким-то курсам разъезжать…» «Ты меня, видно, не понял, лейтенант. Я ведь раньше сказал: на побывку. Чувствуешь, где учеба-то будет? И жену увидишь. Или ты по ней еще и соскучиться-то не успел?» «Почему не успел? Обязательно успел…»
25
Все было как раньше, они жили снова вдвоем: Райка и Афанасий Иванович. Тесть обрадовался мурашовскому приезду даже больше, чем сама Раиса. Если она вообще была ему рада. Она стала хмурой, улыбалась словно нехотя, гладила мужа по щеке не ласково, а скорее снисходительно. А Афанасий Иванович при виде его закричал: «А-а, командир роты! Поздравляю с высокой должностью! Я так и знал, что ты долго не засидишься внизу». «Да это случайно получилось…» — слабо трепыхнулся Павел. «Ничего случайного не бывает, не бывает, запомни, дорогой мой». Мурашов удивился: неужели для Райкиного отца так важно, в какой должности он служит? Разве в этом дело? Афанасий Иванович впервые в тот вечер напился пьяный у Павла на глазах, обнимал его и высвистывал тонким голосом: «Мы красс’ армия! Ура! Крас’ командир — это самая почетная служба. У меня Паша… крас’ командир…» Он долго шумел, не ложился. Уже заполночь Райка угомонила его, и супруги пошли посидеть вдвоем на кухне. «Что-то ты хмурая какая-то», — заметил Мурашов. «Тяжело мне, Паша…» «Понятно… Первая беременность — это дело не простое». «Не только это…» «А что, что такое?» — встревожился он. «Да ничего. Лучше не спрашивай сейчас. Да… Быстро ты примчался, как только я далеко оказалась. А когда рядом была — и не вспоминал. Летел в такую даль… хотел увидеть, что ли? Или — любишь меня, Паша?» «Да вот командировка случилась, понимаешь». «А-а, командировка…» Он недоумевал: что случилось? Чего она опять хочет от него?
И так кончилась как-то незаметно эта короткая поездка, и он укатил обратно. До начала войны, когда он вернулся в роту, оставалось всего три дня.
Потом было отступление — в зное, пыли, под бомбежками, с тяжелыми боями. И не раз он вспоминал и благословлял Райкину мысль уехать перед родами к отцу, в центральную Россию. Куда бы она поехала отсюда, как добиралась бы до тылов? Да наверняка еще родила бы по дороге. Даже жутко подумать. Когда и здоровому человеку, ничем не обремененному, не всегда выпадало остаться живым в той обстановке. Эвакуацию командирских семей провели спешно, но неизвестно, многим ли довелось добраться до тыла, тем более что и понятие-то «ближний тыл» утеряло прежний смысл в боевой обстановке, противник мог появиться везде, в самом неожиданном месте. Да еще и самолеты, висящие над дорогами…
К Оргееву мурашовская рота вышла в составе восьми человек, сам он был ранен в руку, но держался. В боях за этот город его шарахнуло уже более основательно: сзади разорвался снаряд, Мурашова оглушило, опрокинуло на землю, и три осколка ударили в спину. В санбате вытащили осколки, перевязали лейтенанта и отправили за Днестр. Оттуда в числе других тяжелораненых его отправили транспортным самолетом в глубь Украины, а дальше поездом — за Москву, на Волгу. Поправлялся он медленно: головные боли, судороги, вдобавок открылась рана на руке. Только в середине сентября он смог продиктовать и отправить письмо отцу с матерью и Раисе. За жену он переживал больше всего: как же, ведь она должна была родить еще в конце июня! Но сначала пришел ответ от родителей: они писали, что потеряли его, беспокоились, и хорошо, что он все-таки живой, а раны заживут; сообщали всякие домашние и слободские новости. И еще он прочитал: «Да, Павлик, ты ведь теперь отец. 2 июля пришла телеграмма от свата Афанасия Ивановича, что родилась дочка, то есть ваша с Раей дочка, а нам внучка. А потом мы получили письмо от самой Раи, что дочь она назвала Нонной, но что же сказать, видно, это имя вы сами ей выбрали, а мы не станем спорить и говорить свое. Она очень переживала, что в тех местах, где ты служил, шли большие бои…» Прочитав письмо, Мурашов ходил сам не свой, то радовался: дочка родилась, такое чудо! — то тревожился: как-то они там? — то удивлялся: что за блажь была назвать девочку непонятным, во всяком случае, нерусским именем — Нонна? Ведь они договорились дать дочке имя Катя, а если будет мальчик — Андрей.
Весточка, которую он получил вскоре от Раисы, была довольно короткой: «Павел, мы с папой очень рады, что ты жив и поправляешься. Наша дочь Нонночка растет хорошо, когда смеется, у нее ямочки на щеках, все говорят, что она похожа на меня. Пока я не работаю, но жить становится все тяжелее, наверно придется пойти на службу, обратно в училище или куда, я не знаю. Желаем тебе скорее выздороветь. До свиданья. Рая». Вот так. Ни «целую», ни «желаю видеть», ни «твоя». «Рая», и все тут.
Здоровье Мурашова в это время пошло на поправку, и он сел за обстоятельное письмо жене. И в день выписки получил ответ: «Паша, не сердись и извини, но мы не будем с тобой больше вместе никогда. Конечно, сейчас война, и не надо бы военному узнавать такое, но ты же сам хотел этого и просил, чтобы я все объяснила. Да если бы я не приехала сюда и не почувствовала старое, я бы так не написала. Паша, я любила капитана Казакова, ты его знаешь, преподаватель топографии в училище. Между нами ничего не было, но я готова была на все, чтобы он обратил на меня внимание. В тот день, Восьмого марта, я встретила его в училище, отозвала в сторону и сказала о своем чувстве. Он ответил, что у нас ничего не выйдет, у него двое детей, и разводиться с женой он не собирается. А связи в училище, где все на виду и ничего нельзя утаить — дело опасное и ненужное. И ушел. А я стояла, как оплеванная. Отпросилась домой с работы, остаток дня проревела, а вечером пошла в Дом Красной Армии, чтобы развеяться. Когда ты предложил выйти за тебя замуж, я сначала растерялась, потом хотела посмеяться над тобой. Но я к тебе хорошо относилась как к человеку, и еще — меня задело и удивило, что ты не сказал, что любишь меня. Просто — что тебе двадцать пять лет и тебе надо жениться, а я тебя в этом смысле устраиваю. И я подумала: какого черта? Так и ходить, униженной Казаковым, а этот хоть не будет, может быть, лезть в душу. С этой поры старалась думать только о тебе. Папа был против, он хотел сделать мне партию, но я его убедила. Ты не говорил со мной о своей любви, не хотел даже соврать, и я почувствовала, что это меня тоже унижает. Тебя будто не касалось никакое чувство, ты жил только своими делами. Потом вообще уехал от меня балакать по душам со своими подчиненными и молдаванами. Можешь возразить, что я ходила вечерами на репетиции. Да, ходила и все думала, что ты однажды запретишь, устроишь скандал, скажешь, что хочешь видеть меня вечерами рядом с собой. Но ты был равнодушен. Когда ты уехал командовать ротой, я крепилась, веселилась на людях, а по ночам плакала одна, потому что тебя не было. Мне захотелось на родину, где я жила совсем другим человеком, а еще — увидеть Казакова. В твой приезд на учебу я еще надеялась на что-то, а под конец поняла: бесполезно. Ты бессердечный человек, Паша. Делаешь только то, что положено, что надо, что прикажут. Дал ли ты душе волю хоть раз? Нет. И дочку свою я назвала по имени дочки капитана Казакова. Когда ей было две недели, я пошла в училище, чтобы его встретить, но мне сказали, что он уже на фронте. Это было для меня великое горе, но я сказала себе: ну и что же, что его нет? Ведь я его люблю, разве мало? Вот так, Паша. Я все решила написать честно, чтобы уж обрезать все концы и надежды. Зачем? Когда так получилось, не стоит возвращаться назад и начинать сначала то, что противно. Вышли сюда заявление о разводе. Девочка будет при мне, я ее выкормлю и воспитаю, а после войны разберемся. Я устроилась кассиром в кинотеатр, папа тоже работает, так что за нее не беспокойся. Не пиши больше и знай: старого не будет. Прощай. Рая».
26
В запасном полку его спросили: «Товарищ лейтенант, в каком качестве желаете продолжать службу? Вот тут в ваших документах первая запись — „Командир саперного взвода“, вторая — „Командир стрелковой роты“. Очень нужны и те, и другие. Решайте быстрее!» «Давайте, пойду на роту». «Желаете быть общевойсковым командиром? Похвально, похвально…» «Да мне все равно. Может, в пехоте хоть меньше на брюхе ползать буду». Ему действительно теперь было все равно. Мурашов принял роту, через неделю в бою под Можайском ему прошило пулей легкое, и он снова надолго угодил в госпиталь. Оттуда он послал Раисе денежный аттестат и просил выслать в письме две фотокарточки, ее самой и дочки. Обратно вернулся один аттестат, на нем чернилами написано было: «адресат выбыл». Мурашов сделал запрос в милицию по месту жительства, оттуда пришло сообщение, что Мурашова Раиса Афанасьевна проживает по старому адресу. Значит, сама выслала обратно аттестат и сама написала эти слова. Для Мурашова это было страшным ударом. Еще целых два года он таскал по фронтам и госпиталям свой тяжкий груз. А в конце сорок третьего, на Ленинградском фронте, получил от матери такое послание: «Паша, к нам приезжала Рая с вашей дочкой Нонной. Паша, Рая показалась мне совсем не такая, как на карточке, где вы сняты вместе. Лицо красное, голос хрипит, курит. Но одета неплохо. Она сказала, что ушла от тебя, у нее сейчас совсем другая жизнь и вы даже не имеете переписки. Отца у нее то ли посадили, то ли он сам добровольно уехал, в общем, живет теперь на Севере и работает рабочим. Я хотела ей дать номер твоей полевой почты, но она отказалась, сказала, что это для нее все отрезано. А потом стала просить, чтобы мы взяли на время Нонночку и она пожила у нас. Вот ведь что было, Паша! Ну мы с отцом не могли отказаться, все-таки она твоя дочь и наша внучка, уйдет с матерью и может потом вообще потеряться и где ее станешь искать? Тем более, что мы получаем довольствие по твоему аттестату. Когда мы согласились, она отдала нам дочкино свидетельство о рождении, попрощалась и ушла. А куда и зачем уходит, не сказала. И больше не была. Она ведь даже не знала, жив ли ты. Нонночка тоже была одета неплохо, и с собой у нее был узелок с платьицами, штанишками, чулочками и ботинками. Теперь она живет с нами, но, Паша, должна тебе сказать, что девочка не очень хорошая, с дурными привычками, врет, рассердится — может стукнуть об пол что чашку, что блюдечко и ругается плохими словами…»
Мурашова аж пот прошиб, когда он читал это письмо в холодном блиндаже. Девочка нашлась, живет с его матерью и отцом! Но что же такое стряслось с Райкой? Ну, пускай идет своей дорогой. Для него теперь главное — дочка. Надо звать друзей, сообщить о радости. Только вот проглотить это материно: «Девочка не очень хорошая…» Она не она будет, если не кольнет Павла хоть в одном письме. Он ответил ей так: «Ну, мама, зачем ты написала „девочка не очень хорошая“? Ей ведь всего два с половиной года. Воспитай ее! И не заставляй меня лить здесь горькие слезы из-за твоих слов, когда и так кругом огонь и смерть. Я знаю, ты пытаешься сделать мне больно из-за гибели Васи, но пойми еще раз, что я в ней нисколько не виновен, там нельзя было никого найти и ничего сделать…»