Мурочка, или Менелай и Елена Прекрасная
Шрифт:
Этот вечер не заканчивался, он слушал Катю, её нехитрые планы на будущее, небольшое хвастовство, что платье себе она сшила сама, и оно обошлось в копейки, и у неё даже появилось несколько заказчиц, заработки совсем скромные, но всё же…
– Куришь?
– Бросил.
– Я покурю?
– Кури, конечно.
Затягивалась она как и раньше, и, как и раньше, сигарета казалась чем-то инородным на её лице и губах, но он внимательно смотрел на губы, на то, как они сжимаются вокруг фильтра, потом выпускают струйку дыма и расслабляются до следующей затяжки.
–
– Катюша, я не мог.
– Да, ты писал, я и слов таких не знаю…
– Могу объяснить.
– Для чего мне это? Я в училище пойду, конструктор одежды, думаю, мне это больше пригодится.
– Наверное, - «не уродилась», - тебе холодно? – он быстро снял с себя белый свитер, оставшись в одной футболке, и привычным жестом, как это бывало раньше не раз, надел на девочку.
– Ого, - она провела по мышцам руки, – анаболики ешь?
– Нет, расту ещё и хожу в зал.
– Растёшь… куда уж ещё, а я вот…
– Эй, ты целых сто шестьдесят пять сантиметров.
– Угу, - она опустила вниз глаза и резко подняла, заливаясь румянцем, если бы Арни мог краснеть, он бы это сделал от того, что понял её мысль.
Это было очень странное лето, отчаянное. Он часто заходил за Катей, они гуляли, никто не обращал внимания на странную парочку, и если бы парень не видел её белую ладошку в своей ладони – он бы тоже не замечал, насколько они разные. Как юг и север, как запад и восток, которые не сойдутся никогда.
– О чём думаешь, парень? – Ярослав.
– О Кате на самом деле.
– И чего думаешь?
– Разное.
– Долго ещё будешь думать?
– В смысле?
– Она вроде как ждала тебя, забегала иногда спросить, как ты, когда ты забывал ей писать, радовалась, как за родного, когда тебя приняли вольным слушателем после собеседования, только грустила часто, но ждала… Парень, решайся на что-нибудь.
– Мы разные.
– Ну, мы с Агатой тоже, знаешь, не тютелька в тютельку.
– Я чёрный.
– Уверен, Катя это видит, она очень внимательная девушка, к тому же, это довольно очевидный факт.
– Но…
– У тебя за это время появилась чернокожая подружка?
– У меня вообще никакой подружки не появилось.
– О, как… хм, в смысле…
– В прямом, пап, в прямом. Мы можем это не обсуждать? Я не гей, не импотент, не что там ещё можно подумать… просто…
– Просто все не Катя, парень. Спроси её, просто спроси, она всё ещё ждёт, если нет, то нет. Если сам не знаешь, что хочешь – не морочь ей голову.
– Наверное… спрошу… а что потом?
– Да сделай для начала первый шаг, будь мужиком, а то она выйдет за какого-нибудь беложопого уродца, и будет он её мутузить по понедельникам и пятницам, пока ты сомневаешься и сопли жуёшь.
«Спроси её».
Лето стремительно подбегало к концу.
«Спроси её».
Когда она сидела рядом с ним на пляже, всегда в футболке, даже в солнечную погоду, а он рассматривал её маленькие стопы и тонкие лодыжки.
«Спроси её».
Она быстро переворачивалась на живот, край футболки задирался, открывая круглую попку и родинку на краю плотного зелёного трикотажа. Зелёный не шёл к её белой коже.
«Спроси её».
Провожая её домой, он долго стоял, обнимая, прижимая к себе, до боли, отказываясь отпускать и её, и лето.
«Спроси её».
– Катя.
– У парня остановилось сердце.
«Спроси её». Как? О чём? Легче… да, легче поцеловать, и хочется этого до боли.
– Поцелую тебя, можно?
– Можно.
Сначала немного, пробуя, осторожно, как будто он может поранить, как будто его поцелуй может быть неприятен, углубляя и не встречая сопротивления, наоборот.
Она отвечала, цеплялась, прижималась, он почувствовал влагу на щеке. Плачет?
– Катя?
– Я думала, ты никогда меня не поцелуешь.
– Я думал, что неприятен тебе…
– Почему?
– Эм… я ведь чернокожий.
– Какое это имеет значение?
– Эм… ты не боишься вот так… близко?
– Нееееет… совсем нет, - встала на цыпочки, целуя. – Ты не страшный, ты «красивый, как и все мулаты», так говорила наша классная.
– А ты как думаешь?
– Думаю… я просто думаю о тебе, почти всегда, жду тебя и я… - пауза была слишком долгой.
– Катюша?
– Я думаю, что хочу быть с тобой, не знаю как, ты уедешь, но, возможно, хотя бы этим летом, возможно, это лучшее, что может быть у меня… пусть ненадолго… я думаю, что хочу тебя.
– Она сглотнула тяжело.
– Тебя, я всё ждала тебя, ждала, я хотела, чтобы ты стал моим первым, кто знает, сколько их потом будет, и что потом будет, но первым я хотела тебя, но ты… я всё такая же невзрачная.
– Катюша, ты не невзрачная, да и… какая разница, я люблю тебя.
– Аааааа…
– Я люблю тебя, и все эти «взрачная» или «невзрачная» – такая ерунда, для меня ты самая прекрасная, какая только может быть, я не вижу других девушек, может, они и красивее, я не знаю, уже давно я вижу только тебя и думаю только о тебе.
– Правда?
– Я никогда не обманывал тебя, Катя, - это было правдой, он никогда не обманывал её.
Не лукавил, боялся – да.
Через неделю он завёл её за руку в дом родителей, было тихо, все спали.
– Есть хочешь?
– Нет, - у неё тряслись руки, - а вдруг я захочу пить… потом.
– У меня есть лимонад в комнате, пойдём.
Целовать её было невыносимо сладко, дурманящее чувство рождала её близость, сбившееся дыхание и лёгкие прикосновения. Она казалось в светящейся дымке, покрытая лёгкой испариной и ароматом летних трав и моря. Он увидел страх на её лице, не страх близости, страх наготы, удивляющий его. Она была красивой, самой красивой, такой, как он о ней и думал, мечтал, представлял, но ещё красивее, потому что сейчас она не была мечтой или фантазией, сейчас она лежала на его кровати, где он с утра сменил простыни, уже обнажённая. Её руки немного тряслись, она сжималась под его взглядом, боясь, что это не только первый, но и последний её раз с ним. Она боялась не понравиться, остаться невзрачной. «Не уродилась».