Мускат утешения
Шрифт:
Исключительно хорошая винтовка, а стрелял Стивен невероятно метко. Поскольку пороху осталось очень мало, совершенно недостаточно для неточной пальбы из мушкетов, он, ко всеобщему облегчению, стал главным охотником лагеря. В первые две недели доктор руки стер до крови, когда тянул снасти, помогал пилить древесину, забивать нагели и клинья. При этом Стивен жестоко страдал от коварства вещей. Каждая снасть, пусть даже натянутая над самой невинной поверхностью, то завязывалась в узел, то цеплялась за мелкую расщелину или выступ. Пилы отклонялись от прямой линии. Киянки били по и без того стертым в кровь рукам. Но его товарищи страдали еще больше от того, что приходилось перевязывать все узлы и спасать доктора от невероятных невзгод, постоянно держа один глаз на докторе, а один — на собственной работе. Даже когда Стивена отправили раскапывать засыпанный колодец (легчайшая работа
Но как охотник для общего котла он оказался очень ценным. Стивен не только превосходно владел оружием, но как опытный естествоиспытатель, давно привык идти по следу, тихо приближаться против ветра и долго караулить без движения. Все это было необходимо — хотя на острове водились две разновидности свиней, бородатая и бабирусса, не так давно на них явно охотились, и свинки с самого начала вели себя очень осторожно. Теперь же выжившие стали не только еще настороженнее, но и их число резко уменьшилось. Если в первую неделю он мог за вечернюю прогулку снабдить команду двойной порцией свинины, то теперь приходилось в поту исходить весь остров, иногда ради весьма мелкой добычи, а иногда упуская и ее — подмоченный порох не вспыхивал в казеннике.
Сейчас, однако, он шел по следу, обещавшему много больше предыдущих. Свежий, настолько свежий, что когда он достиг края колючих зарослей ротанга, то заметил, как осыпается внешний край глубокого отпечатка копыта. Что важнее, это почти наверняка бабирусса весом в девять–десять скоров {1} , первая с прошлого вторника. Стивен обрадовался: команда корабля включала несколько евреев и много мусульман, объединенных только ненавистью к свиной плоти. Но при желании бабируссу с ее исключительно большими, похожими на рога верхними клыками и длинными ногами, можно принять за некую разновидность оленя, вполне обыденную на столь отдаленном острове.
1
Скор — мера массы крупного рогатого скота и свиней 9,1 или 9,5 кг.
«Нужно обойти вокруг и ждать», — сказал себе Стивен и, медленно передвигаясь из–за жары, предпринял длинный бросок вокруг зарослей ротанга. Животное почти наверняка заснуло. Здешние кабаны, как и все прочие, известные ему, глубоко консервативны, предпочитают протоптанные тропинки, а к этому времени Стивен успел узнать их большую часть. Добравшись до другого конца кабаньей тропы, он вскарабкался на дерево, откуда мог контролировать выход из чащи, и спокойно сидел на покрытой мхом толстой ветке, окружённый орхидеями таких сортов и расцветок, каких никогда не видел прежде. Сквозь просвет в облаках проглянуло низкое солнце, уходящее в сторону… Суматры? Билитона? В общем, на запад. Заглянув под этот купол, солнце осветило орхидеи, весь букет из полусотни цветков необыкновенно засиял на влажном ярко–зеленым ковре. Стивен ещё разглядывал растения и копошащихся там насекомых, когда в зарослях снова зашевелился кабан. Звук приближался, животное появилось и неподвижно застыло: квадратное рыло подёргивалось из стороны в сторону. С отстранённым и сосредоточенным выражением лица Стивен застрелил кабана и спустился с дерева.
В ранце лежал фартук, и Стивен надел его, чтобы выпотрошить добычу. Сам он не имел возражений против некоторого количества пятен крови на одежде, но Киллик их очень даже имел. А его поучения и стенания, повторяемые высоким и гнусавым голосом, были столь неприятны, что беспокойство, причиняемое фартуком, в сравнении с ними просто ничто. Ещё у Стивена имелась легкая таль, позволявшая поднять зверя чуть ли не одной рукой. Это единственное морское знание, что ему пригодилось — старшина капитанской шлюпки Бонден провёл много времени, показывая ему, как закрепить один конец и как провести лопарь через блоки. Теперь, когда груз поднят вверх, закрепить его Стивену часто удавалось с первой попытки. Удалось и сейчас, и сделав шаг назад, он с подлинным удовлетворением оглядел добычу — ближе к одиннадцати скорам, чем к десяти. Не так уж много блюд Джек Обри предпочёл бы маринованному свиному рылу, хотя, что касается самого Стивена, он выбрал бы пару холодных свиных ножек. Доктор повесил на ветку фартук, отмечая место для тех, кто понесёт бабируссу в лагерь, вытер руки о сюртук — и понял это мгновением позже, чем следовало, уже глядя на пятно, украсившее белый лён.
«Я избавлюсь от этого у воды, где ласточки» — сказал он себе, но без особой уверенности. В детстве он некоторое время находился под властью монахини–доминиканки по имени сестра Луиза, из третьего ордена монашеского братства одной из старейших и самых почтенных ветвей последователей Торквемады из Вальядолида (кузен и крёстный Стивена были очень привередливы на сей счёт), женщины, для которой чистота равнялась благочестию. И попытки «избавиться от этого» ни разу не обманули её ни на мгновение. Теперь монахиню сменил тощий, старый и потрёпанный моряк с крысиной косичкой, одной золотой серьгой и сварливым пронзительным голосом. По–настоящему, Киллик был не слугой Стивена, а вестовым стюардом Джека Обри, у Стивена имелся свой слуга, добродушный и непонятливый молодой малаец по имени Ахмед. Однако Береженый Киллик так давно заботился о капитане и докторе, что приобрёл моральное превосходство в определённых областях, где Ахмед не имел совершенно никакого влияния.
Как Стивен и опасался, вода из ласточкиного болотца не помогла смыть кровь. С трусостью, недостойной его возраста и образования, он скрыл кровь и перитонеальную жидкость под грязью с края водоема, добавив для верности немного водорослей. Он называл это болотце ласточкиным, потому что неподалеку располагался наиболее заселенный ими холм, а вовсе не потому, что они использовали мягкую серую грязь для строительства гнезд, далеко не так. Тщательно укрытые полупрозрачные гнезда отливали жемчужно–белым, без намека на мох или растительные волокна, а уж тем более на грязь. Такие гнезда находились в самой глубине пещер, а точнее — расселин на обращенной к морю пропасти. Стивен мог их разглядеть лишь с одного места, где выбранная им пещера уходила вверх — от глубокой полосы гальки в двухстах футах внизу до узкой расщелины наверху.
Высоту он переносил не особенно хорошо — на верхних реях всего лишь фрегата его сковывал страх, который с трудом можно было преодолеть неимоверными усилиями воли. Но здесь можно лечь навзничь с раскинутыми руками и ногами: туловище плотно прижато к ровной теплой скале, а над пустотой свешивается только голова. Так можно рассматривать облако из маленьких серых птиц внизу, залетающих в самую широкую часть пещеры, кружащихся с невероятной скоростью и потом выскакивающих из общего хаоса к собственным гнездам. Он сильнее высунулся в пустоту, прикрыв руками глаза, и практически сразу парик упал, кружась и кружась до тех пор, пока не скрылся в наполненной птицами тени внизу. «Тысяча чертей», — выругался он. Пусть это старый паричок, вытершийся почти налысо, но Киллик недавно завил и напудрил бока (с верхом уже ничего не сделать), да и в любом случае без парика Стивен чувствовал себя голым.
Раздражение, однако, длилось немногим дольше медленного падения. Спонтанная попытка поймать парик позволила занять гораздо более удобную позицию. Конечно, солнце пекло непокрытую голову прямо в затылок, но так можно было лежать максимально комфортно, гораздо глубже просунув лицо в расщелину. Тело расслабилось, и, когда глаза привыкли к сумраку пещеры, он смог разглядеть сами гнезда, простирающиеся рядами вдаль — ряд за рядом соприкасающиеся друг с другом получаши покрывали всю скалу, начинаясь с шестидесяти футов выше отметки прилива и почти до самого верха. Самые лучшие и белые — не те, что наверху (на них ветром нанесло немного грязи), а двадцатью рядами ниже, в узком лазе. Именно эти гнезда китайцы покупали на вес серебра. Как Стивен и ожидал, птенцы (исключительно чистые, по два в выводке) были готовы сняться с гнезд в любой день. Но всё же, пока он здесь лежал склянка за склянкой, не обращая внимания на пекущее солнце и наблюдая вихрь взрослых птиц, приносящих еду и уносящих помет, лицо его омрачилось. Все внимание он сконцентрировал на одном особенно хорошо освещенном гнезде, и вскоре его подозрения подтвердились: снова и снова прилетающая птица садилась на его край со всеми четырьмя пальцами, направленными вперед.
Еще через полчаса Стивен встал на ноги, повесил на плечо винтовку и, оглянувшись на птиц с неподдельным разочарованием, ушел прочь.
— Это вовсе не ласточки, — произнес он, чувствуя себя не только возмущенным, но и смертельно больным. Он отошел в кусты, а потом — еще дальше в кусты, потому что за рвотой последовал непреодолимый слабый стул.
Стивен Мэтьюрин не отличался злонравием, но характер его едва ли можно было назвать веселым и жизнерадостным. Иногда неприятности подобного рода делали его угрюмым или даже хуже. К тому времени, как он добрался до лагеря, доктор был готов стереть Киллика с лица земли. Но Киллик знал его очень хорошо, и после единственного взгляда на грязную одежду, неприлично открытую голову и опасное выражение бледных глаз молча принес ему широкополую соломенную шляпу, после чего сообщил: