Мусоргский
Шрифт:
– Да разве ж я справлюсь!
– Захотите – справитесь, а дурака будете валять… – Он развел руками.
Предложение его Мусоргский принял с восторгом. Хотя он сам не сумел бы сказать, что ему хочется больше делать – писать ли симфонию или сонату, – желание было большое, и то, что Балакирев подогревал это желание, окрылило его.
При кажущейся своей податливости, Мусоргский на самом деле был не очень послушен. Иной раз, после того как учитель отвергал все, что он принес, Мусоргский, вернувшись домой, опять начинал делать по-своему: в балакиревскую логику, выглядевшую логичной на уроке, работа его не укладывалась
В следующий раз Балакирев напускался на неподатливого ученика:
– Чего тут упрямиться и что, собственно, защищать? Неграмотность свою? Дурной вкус? Да это же никуда не годится, поймите! Это надо или выбросить, или переделать.
– Пробовал: не получается. Пускай уж так будет, как есть, – просил Мусоргский.
– Да нельзя же, смысла нет!
– Ну пусть… Я ничего другого не соображу.
– Но я-то за вас могу сообразить? Как вы полагаете – мне видней или нет?
– Ну, пусть моя непутевость, – виновато говорил тот.
Под его деликатностью скрывались упрямство и даже строптивость – Балакирев понимал. Будучи горячим, желая переделывать все по-своему, педагог с неудовольствием замечал, как, при кажущейся мягкости, ученик мало-помалу вырабатывает свои взгляды на многое. Балакирев был уверен, что это пустое, незрелое и что до самостоятельности Мусоргскому еще далеко. Он забывал при этом, что сам тоже нигде не учился и то, что выдается им за устои музыкального мастерства, взято из собственного опыта или анализа чужих сочинений. Со свойственной ему страстностью, Балакирев придавал обязательный характер всем своим замечаниям. Когда Мусоргский, выглядевший в сравнении с ним неоперившимся птенцом, возражал, это начинало злить его: он бегал по комнате, бранился и готов был поссориться.
Затем он остывал. «Переиначить человека на свой лад невозможно», – думал он трезвее и спокойнее. Надо же признать, что личность у ученика незаурядная и богатая. Ну, не соглашается – пусть: когда-нибудь сам поймет.
Иной раз какая-нибудь вариация, сочиненная Мусоргским, заставляла Балакирева радоваться с бескорыстием человека, много вложившего в ученика. Радовался он так же неумеренно, как и бранился.
– Вот это дело, вот это придумано! – говорил он. – Походка богатырская прямо! По одной такой страничке я бы вас признал, при всех глупостях, которые вы делаете… Эх, мало нас, – как-то произнес он в такую минуту, – а то бы весь мир перевернули!
– И перевернем, – осмелился сказать Мусоргский.
Балакирев покосился на него и, решив, что тому похвальба не пристала, сухо отозвался:
– Сам не люблю увлекаться и вам, дружок, не советую. Раньше времени нечего говорить, а время покажет, да-с.
X
Как-то у Даргомыжского пели романсы – не только глинкинские, мечтательно-поэтичные, но и другие, проникнутые иронией и сарказмом. Даргомыжский, их автор, вдоволь наслушавшись похвал от гостей, обратился к обществу:
– А ну, кто со мной поспорит? Кто горазд – выходите! Вот вы, Модест, себя еще в этом не пробовали. Ну-ка, дерзните.
– Боюсь, Александр Сергеевич.
– Бояться нельзя, тем более офицеру. Не засмеём, если не выйдет, – мы народ добрый, да и к вам хорошо относимся.
– Решайтесь, Модест, – стали требовать гости, – нечего
– Сдается мне, – продолжал Даргомыжский, прищуривая глаз и смотря на Модеста так, точно дагерротип с него делает, – что у вас получится. Есть в вас, при неподвижности лица, скрытая подвижность черт и богатство оттенков. Вы не думайте: я за вами давно наблюдаю. Иной раз такое на лице прочтешь – ой-ой-ой!.. Ну-ка, давайте.
– Подбодрить хотите, Александр Сергеевич?… А впрочем, если так, извольте: попробую.
И, отважившись, он решительно пошел к роялю.
Девушка, аккомпанировавшая хозяину, метнула на прапорщика любопытствующий, быстрый взгляд. Она готова была участвовать в исполнении, а получится у него или нет, была не ее забота.
– Только об одном прошу, – продолжал Даргомыжский. – Довольно меня на сцене уродуют: уж вы, Модя, корёжьте, да не чересчур – надо старость мою пощадить.
На офицерских пирушках Мусоргскому приходилось изображать события в лицах, и всем нравилось. Но тут, оробев, он подумал, что берется совсем не за свое дело. Ну, была не была! Что-то в нем забродило, поднялось со дна души и потребовало для себя выхода.
Он преобразился так, точно его подменили: все, что он подметил, подсмотрел, подслушал в жизни характерно острое, неожиданно сплотилось в одном ощущении. Ему страстно захотелось вылепить в звуках образ, показать, как толкует музыкальные образы он, Мусоргский.
Приниженность, готовность к лести, угодливость отразились в чертах лица, неожиданно изменившегося. Перед зрителями возник портрет забитого, привыкшего с беспредельным почтением взирать на начальство чиновника; затем в интонации Мусоргского услышали благородную горечь старого капрала; потом пьяный мельник вступил в объяснение со своими сапогами.
– Браво, Модест! – завопил Даргомыжский. – Да у вас талантище на изображение!
Он даже в ладоши захлопал, и вслед за ним захлопали все. Мусоргский, упоенный возможностью воплощать с помощью голоса, мимики, жестов живые портреты, чувствовал себя на верху блаженства.
– Ну, что-нибудь еще! Или хоть это еще раз спойте, – просили его.
Дремавшая в нем способность обнаружила себя в полной мере. На вечеринках, забавляя товарищей, он не давал себе труда отделить шутовство от юмора, паясничанье от пародии. Тут судьи были строгие, он впервые держал такой экзамен и, оказывается, выдержал. Модест слушал похвалы, улыбался на аплодисменты. Никто не мог бы сказать, когда он успел подсмотреть и так хорошо понять этих маленьких, смешных, забитых людей, где видел их, каким образом схватил самое характерное. Ведь не такой уж богатый путь успел он пройти!
– Вот находка! – сказал Даргомыжский, вытирая платком глаза. – Насмешил до слез. Ну, теперь без вас ничего петь не станем. Первое место за вами, Модест.
Успех был полный, но в гостиной не было человека, мнения которого Мусоргский боялся больше всего: ни сегодня, ни в прошлый раз Балакирев не присутствовал. Возможно, оно и к лучшему, потому что, при своей непримиримости, Балакирев заругал бы его и назвал бы это карикатурой на искусство. Понять его бывало трудно: в иных случаях он от шутки какой-либо смеялся, как ребенок, в других – смотрел насупившись, как будто желая испепелить человека взглядом.