Мусорщик
Шрифт:
Обнорский насторожился:
— Он сам вам об этом говорил?
— Нет, но я же чувствую… Я, разумеется, пыталась выспросить, но… А однажды, в середине июня, он принес домой деньги. Очень много денег. Целый «кирпич» долларов, запаянных в полиэтилен.
— Кирпич? Вы имеете в виду — пачку?
— Навряд ли двести тысяч баксов можно сложить в одну пачку. Двадцать пачек, Андрей Викторович, упакованных в «кирпич»! Новенькие, в бандеролях Центрального банка USA. А сверху «кирпича» другая бандероль — «Инкомбанка». Подписи, печати, номера купюр.
«Двести тысяч долларов наличными, — подумал Обнорский. — Что-то в этом есть!» — Простите, Мария Антоновна, а что значит — номера купюр?
— Нет, конечно… Деньги были новые. Шли, видимо, подряд. Поэтому на бандероли был указан номер первой и номер последней. Миша их записал на страничке настольного календаря.
— А календарь жив?
Малевич вскинула на Андрея глаза. Сказала медленно:
— Календарь, в отличие от Миши, жив.
— Извините, я, кажется, неудачно…
— Не стоит, не извиняйтесь… теперь уже все равно.
Повисло молчание. Тяжелое, как приговор. Малевич закурила вторую сигарету. Андрей спросил:
— А взглянуть на календарь можно?
— Зачем вам?
— Я пытаюсь найти какие-то зацепки, Мария Антоновна.
— Хорошо, сейчас я принесу.
Через минуту Обнорский держал в руках довольно массивный письменный прибор с перекидным календарем. Такие приборы любят дарить к каким-нибудь юбилеям. Как правило, они бывают безвкусны, громоздки и вычурны. Прибор как таковой Обнорского не интересовал… Он быстро листал страницы… В середине июня… июль… июль… июнь… ага, вот! Шестнадцатое… запись: «C24131501L — C24133500L = 200`000!…» Интересно.
— Вы позволите, я запишу? — спросил Андрей.
— Зачем вам? Впрочем, пишите…
Обнорский быстро записал номера купюр… Зачем, действительно? Сказать по правде, он и сам не знал. Просто зафиксировал факт.
— Скажите, Мария Антоновна, а вы не спрашивали, что это за деньги?
— Спрашивала.
— И что ответил муж?
— Он разозлился… он разозлился и сказал: не твое, мол, дело. Потом отошел, извинился. Сказал, что деньги чужие, их нужно отдать.
— А кому?
— Не знаю…
— Это же очень важно, Мария Антоновна. Неужели вы…
— Послушайте, господин Обнорский! — резко сказала Малевич. — Я устала! Вы понимаете? У меня убили мужа! Я уже ответила на множество вопросов… Оставьте меня! Оставьте… я прошу.
— Извините, Мария Антоновна, — сказал Андрей и осторожно поставил прибор на стол. Михаил Малевич из рамки глядел на него с иронией.
От вдовы Андрей вышел сильно озадаченным и в отвратительнейшем расположении духа. Он остановился на набережной Фонтанки и выкурил сигарету. Был замечательный, теплый и светлый, день, по черной воде Фонтанки скользили теплоходики с туристами. …Какого черта?! Какого черта ты выбрал эту работу?… Неужели нет в журналистике других тем?… Да их полно! Захватывающих, интересных, глубоких… Безусловно, важных. А тебя черт несет туда, где всегда беда. Где кровь, подлость, интриги, предательство… Туда, где женщины — не жены, а вдовы. А дети — сироты. Где Антибиотики, Бабуины, Наумовы и Тихорецкие. Убийства, аферы, взятки, морги, ложь… ложь бесконечная… Стена! Непрошибаемая, железобетонная. На весь пятимиллионный Питер всего-то несколько десятков идиотов-фанатиков пытаются протаранить ее лбом. А ей ничего не делается! Она стоит крепко… Горсточка правдолюбцев вроде Никиты Кудасова и Резакова да десяток журналистов атакуют ее раз за разом… Ну и что? А ничего! НИ-ЧЕ-ГО. …Так что — бросить? Плюнуть, растереть и забыть? Переориентироваться на «светскую хронику»? Предать себя и своих товарищей. Ну, нормально… нормально! Меньше знаешь — крепче спишь… Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет… А если пойти дальше? Довести идею до логического завершения? Тогда — к Наумову! Здрасьте, Николай Иваныч… вы приглашали, и я пришел. Вам нужен киллер? Да не пугайтесь, я имел в виду: информационный киллер. Вы заказываете — я мочу. Ставлю информационные растяжки, даю контрольный компроматный выстрел в голову. Гонорарчик, извольте, в эс-ка-ве… И никакой уголовщины.
Обнорский выщелкнул окурок в воду, обернулся и… столкнулся лицом к лицу с Марией Антоновной Малевич.
— Андрей… — сказала она. — Андрей Викторович! Как хорошо, что я вас догнала. Я позвонила Анечке… А она говорит: еще не приходил. Я подумала… я решила…
Обнорский смотрел в лицо вдове. При ярком солнечном свете оно выглядело постаревшим. Выглядело ЧУЖИМ.
— Да, Мария Антоновна, я слушаю вас.
— Андрей Викторович, я была излишне, наверно, эмоциональна. Но вы должны меня понять, — сказала вдова.
— Вам нет нужды оправдываться, Мария Антоновна, — ответил Обнорский. — Понимаю, как вам тяжело сейчас.
— Нет, Андрей, вы не понимаете… На самом деле вы ничего не понимаете. Мне страшно, Андрей. Мне очень страшно. Я не знаю, кто и за что убил Мишу. Я боюсь… Я за сына боюсь. И за себя тоже. Все глупо вышло… Глупо, глупо. Я до сих пор помню, как пули дырявили машину! Я этого никогда, наверно, не смогу забыть, Андрей. И каждую минуту я думаю: а если бы в машине сидел Левушка? А если бы его? Вы понимаете?
— Да, — сказал Обнорский. Он представил себе, что на заднем сиденье, рядом с Машей, сидит десятилетний мальчуган. И ему тоже стало страшно… И противно… Навряд ли, подумал Обнорский, ребенок стал бы препятствием для стрелка. Киллер, стрелявший в «вольво» вице-губернатора — не Иван Каляев… [13] .
— У вас есть сигареты? — спросила Малевич.
— Да, конечно. — Обнорский вытащил пачку и зажигалку. Маша закурила, посмотрела Андрею в глаза:
— Вы поможете мне?
13
Иван Платонович Каляев отказался от покушения на великого князя Сергея Александровича 2 февраля 1905 года, так как в карете князя находились дети.
— Каким образом, Мария Антоновна, я могу вам помочь?
— Вы ведь начали собственное расследование… Если вам что-нибудь удастся узнать… я не очень-то в это верю… Но если удастся, вы сообщите мне? Понимаете, Андрей, самое страшное — неизвестность. Если бы я хоть что-то знала о мотивах этого убийства! Но я не знаю ничего… Мне страшно. Если вы сумеете…
— Я обязательно поставлю вас в известность, — сказал Обнорский твердо. На самом деле он так не думал, но видел страх и растерянность женщины, хотел хоть как-то ее успокоить. — Я поставлю вас в известность, если что-то смогу раскопать, Мария Антоновна. Я не думаю, что вы или ваш сын подвергаетесь сейчас какой-либо опасности.
— Правда? — спросила она по-детски доверчиво.
— Я в этом убежден, — ответил Обнорский.
Она ушла. Она ушла по гранитным плитам набережной Фонтанки. Только сейчас, глядя ей вслед, Андрей увидел, что на ногах у Маши домашние тапочки.
Ажиотаж вокруг убийства Малевича был огромный. Такого, пожалуй, не было со времени убийства Листьева. Газеты кишели материалами на эту тему… Как правило, совершенно никчемными. Зверев к расследованию вдруг, неожиданно для Обнорского, охладел. На вопрос Андрея: как «шестерочный» след? — ответил, что след оборвался и вообще он, Зверев, не хочет заниматься херней.