Мутабор
Шрифт:
Но это все в мечтах. А сейчас я сижу под низким сводом пивнушки, возле Мухи, и гляжу, как нос товарища превращается в красную сливу, а уши в вареную компотную грушу. И как засаленная толстая щека плавает в лужице пива.
– Эй, дружище, – тереблю я друга по загривку, просунув руку в лаз между выстроившимися в ряд пустыми бутылками, – проснись, приятель!
– У-у-у, – машет он головой.
– Нам пора идти! – хлопаю его по другой щеке.
– Никуда я с тобой не пойду, – глядит на меня мутными глазами Муха.
От одной только мысли, что он целый день заказывал себе пиво, одну бутылку
– А что ты собираешься делать? – опять стал я будить Муху.
– Буду пить дальше, – проснулся Муха и тут же начал сдирать перочинным ножом обертку из серебристой фольги, и в эти минуты мне казалось, что он резал перочинным ножом фрукты, дыни и абрикосы, а потом буль, буль, буль – прямо из горла. Отчего его губы налились иссиня-черным и иссиня-красным, как июльская ночь.
– Пить где? Заведение уже закрывается!!
Но в ответ только буль-буль-буль. Новая порция прямо из горла.
3
Ой, как было бы хорошо оказаться сегодня не в недружелюбном Питере, где у меня ничего не получается, а в родном кишлаке Гулизоре, где меня многие любят за один факт моего существования. И где не надо испытывать чувство стыда в тот момент, когда охранник с барменом, обкладывая матюгами, за шкирку вытаскивают твоего товарища на улицу. Не надо никого уговаривать и никому доказывать несколько минут подряд, что твой друг вовсе не пьяница. А как в детстве, – когда все так просто и понятно, когда у тебя есть только один друг, домашний осел, – вести, не спеша, своего верного друга за обжеванную, обожженную солнцем уздечку. И самому важно идти по кишлаку с чувством собственного достоинства. А луна, как пышная лампада, освещает каждую пылинку-песчинку и меня, и друга, превращая нас в самую нужную частицу сада.
Потому что сдается мне, что мой друг – он ишак, он такой странный, особенно когда я пытаюсь затащить его на последний троллейбус.
– Нет, – говорит он, – не поеду я на этом троллейбусе, он идет слишком медленно. Я знаю, такие троллейбусы ходят из Хивы в Ургенч, пока на них доедешь, изжаришься, словно в печке.
– Не умничай, – говорю я, – ты же не хуже меня знаешь, что мы не в Ургенче и даже не в Урумчи, а в северном городе. И что, может быть, не будет уже ни одного троллейбуса, и мы запросто замерзнем и окоченеем. А на такси мы не можем позволить себе кататься. Так и придется идти пешком, подвергая себя опасности продрогнуть и заболеть.
– Согласен, – машет головой мой друг, – в Урумчи нам не надо, нам надо в другую сторону, в Кашевар.
Но от Ургенча и Урумчи до Кашевара рукой подать. А ты знаешь, что сегодня происходит в Кашеваре?
– Нет, – упрямо тащу я Муху вверх по лестнице.
– Фьють! – свистит мой осел, упирая руки в боки, а ноги в пол. – Ты знаешь, друг, в Кашеваре такие чудеса сегодня могут случиться! Там столько народу на площади центральной собралось, и их оттуда спецназ сдвинуть не может.
– Надеюсь, мы до спецназа не дойдем, – напрягаюсь я. Из пивнушки вытащить Муху мне помогли охранник и бармен. Но как
4
Благо ночной воздух с финского залива для пьяного лучше солененьких огурцов. Но для меня морской бриз чересчур свеж и я порядком подмерз. К тому же я как в воду глядел. Пока мы еле-еле плелись до остановки, мой друг постоянно останавливался и утирал соломенным от ветхости рукавом пиджака свои соломенные губы. А когда подошел троллейбус, он вдруг уперся соломенными ногами так, что я не мог его сдвинуть с места, и только дрожащие в воде звезды смеялись над нами.
Постояв с полчаса, мы остались на остановке совершенно одни: мой слегка пьяный друг и я, пьяный от своего друга.
– Вот, – зло шепчу я еще полчаса спустя, – видишь, последний троллейбус ушел, а мы так и остались ни с чем. Может быть, шайтан держал тебя за хвост.
– Почему шайтан?! – пугается мой друг, хотя на первую часть упреков он уже заготовил ответ: «плевать». Но теперь он говорит «почему?» да к тому же пугается.
– А кто еще? Ведь я тебя тащил на троллейбус, а кто-то держал.
– Но почему шайтан? – моего друга всегда пугает нечисть, очень сильно пугает, в глубине души он боится, что уже продал ей душу. А душа у моего друга ранимая и кровоточащая, словно алый переспелый арбуз.
– А кто еще, ведь всем хорошо известно, что шайтан держал ишака за хвост, когда тот хотел взойти в Ноев ковчег, а ты ведь упрямый, как ишак.
– Зачем он держал ишака? Чтоб навредить Ною?
– Ага, – говорю я. – Ною и мне.
– Фьють… – замешкавшись, ищет, чем парировать мой друг. – А где у меня хвост? А?!
Я задумываюсь. С одной стороны, неудобно продолжать обижать приятеля, но с другой стороны, мне иногда кажется, что хвост моего друга – это виноградная лоза, потому что мой друг не дурак выпить, особенно когда сидит в кабаке допоздна, как сегодня, делая вид, что у него большое горе. И почему? – потому что я, видите ли, подцепил роскошную девицу, а он – неудачник.
5
А потом мы еле плетемся с ним от остановки к остановке, и по пути мой друг снова и снова вытирает свои соломенные губы, чтобы смачно произнести:
– Ну что, где у меня хвост?
Да еще поворачивается ко мне спиной и задирает лацканы своего ветхого соломенного вельветового пиджака.
– Какой хвост? Не видно никакого хвоста!.. Съел, а?!
– Виноградная лоза твой хвост, – не выдерживаю я, – а не видно его, потому что на две трети ты подарил его шайтану!
– Как шайтану?! – опять пугается мой друг, потому что он в стельку пьян, и его всегда пугают шайтаны, черти и гадюки-глюки, особенно по ночам, когда он напьется.
– Так же, как и Ной, ты разве не знаешь эту притчу о виноградной лозе?
– Нет, расскажи, – умоляет меня приятель, а потом спохватывается: – Только, чур, не сейчас, а утром. Потому что я боюсь, когда мне рассказывают на ночь страшные истории.
– Да все ее знают. К тому же утро вот-вот наступит, и нам уж точно не придется спать этой ночью, ведь это ты упирался соломенными ногами, и теперь нам идти до дома четыре часа кряду.