Мутные воды Меконга
Шрифт:
— Иди, — приказал Фунг. — Учись сушить рис.
Пожилая женщина, кровная родственница нашей укутанной шарфом хозяйки, выступила вперед с сияющей улыбкой и поманила меня узловатой рукой. Видимо, она ждала в тени с самого нашего приезда. Я заколебалась, затем сдалась при виде ее добродушной улыбки и последовала за ней на выжженный солнцем пустырь.
— Вернись в полтретьего! — выкрикнул мне вслед Фунг.
Соседний дом был выстроен вокруг цементного дворика, служившего для сушки важнейшего для жителей Меконга продукта — риса. Рис лежал пирамидками высотой в фут на подстилке из пластиковых мешков. Старуха с поросшими коркой босыми ногами разглаживала его метлой без щетины — взад-вперед, как глазурь на торте. Пестрые гуси сновали туда-сюда, с хрустом подбирая клювом пыльные крупинки.
Вместе
Старуха помогла мне встать, как манекену в витрине магазина, сдвинув корзину на моей голове чуть вперед, сложив правую ладонь чашечкой с расставленными пальцами — разбрасывать падающие зерна. Она чуть подтолкнула корзину, чтобы рис полился струйкой, и встала рядом, отчаянно замахав большим плетеным веером, чтобы в застывшем воздухе образовалось хоть маленькое движение. Более тяжелые рисовые зернышки падали прямо вниз, на кусок мешковины, а шелуха разлеталась в стороны. Сквозь дно корзины просачивался мелкий белый рисовый порошок, покрывая мою голову и плечи словно мукой. Возле моих ног постепенно росла горка белого золота. Зерно, дающее жизнь. Это была всего лишь одна из многих ступеней, а начиналось все с грядок для рассады — заботливо обустроенных колыбелей для новорожденного риса, который вырастал густым и ярко-зеленым в мутной грязи. Через несколько недель ростки по одному пересаживали на большое поле — утомительный труд, ради которого нужно было гнуть спину много дней. Поле пропалывали, удобряли навозом или из ночного горшка, охраняли от птиц и других вредителей. Ростки питались от плодородной земли, обретая насыщенный цвет, вытягиваясь ввысь и в конце концов наливаясь тяжестью темных желтых семян. Потом рис собирали, молотили, сушили и очищали от шелухи — месяцы работы, прежде чем тарелка с рисом оказывалась в руке голодного мужчины, женщины или ребенка. Задолго до следующего посева поле нужно было залить, прополоть, вспахать и разгладить, чтобы оно снова обрело текстуру шоколадного пудинга. Неудивительно, что рис у деревенских жителей считался священным зерном. От одного лишь взгляда на завораживающий поток крупинок хотелось упасть на колени и запустить пальцы в растущую горку.
За мной явился Фунг и увел прочь от утят, летящей шелухи и доброй улыбки старой хозяйки. Когда мы шли к дому, он показал пальцем на мои белые волосы и лицо, липкие от пота плечи, покрытые рисовой мукой, и произнес:
— Су нгуа.
Я решила, что это значит «грязный», и наклонилась зачерпнуть воды с поля, чтобы умыться.
— Нет.
Он попросил у меня словарик, пролистал его и показал нужное слово, проведя по нему длинным ногтем.
— Чесаться.
Умываться времени не было. Мы пристегнули мой так и не пригодившийся футон к велосипеду и уехали: наш распорядок зависел от расписания далекого парома, требовавшего проехать еще сорок километров к пяти часам.
В четыре часа мы на последнем издыхании въехали в довольно большой город. Свернув в переулок и резко нырнув вправо, мы оказались во дворе частного дома. Тяу слез, обнял коренастую женщину средних лет, стоявшую у двери, и принялся разгружать велосипед. Это была невестка его матери, и у нее нам предстояло ночевать. О пароме, расписании, срочности загадочным образом все забыли.
Родственница Тяу оказалась добродушной и простой женщиной: угостила меня звездчатыми фруктами с пряным вкусом и хлопала по спине до тех пор, пока я не заулыбалась, невзирая на невыносимую усталость. Она скрылась в кухне, а я — в душе, и когда вышла, на столе меня ждал настоящий пир: листовые овощи, лапша, рыба и гора сваренных вкрутую яиц. Схватив два яйца, я сунула одно в руку Тяу, намереваясь сыграть в детскую игру — чей конец треснет, тот съедает разбитое яйцо. Треснуло мое, в животе заурчало, и я заглянула под скорлупу. Оттуда на меня невидяще уставился подернутый молочно-белой пленкой глаз, под ним виднелось обмякшее крыло. Это был оплодотворенный куриный эмбрион, который оставили в инкубаторе и за день до вылупления отварили вкрутую. Теперь он лежал на моей тарелке — горчично-желтый птенец, который словно вот-вот вылетит из гнезда. Я вспомнила сердитого дядечку из штаба Союза молодежи, который спрашивал, буду ли я есть местную пищу, а то еще опозорю своих проводников. Все смотрели на меня. Я зачерпнула полную ложку и захрустела зубами.
Хозяйка вынесла стопку гнущихся кружочков, напоминающих картон, и все замолчали, занявшись трапезой. Рисовую бумагу окунали в смесь рыбного соуса и чили, клали в центр начинку из лапши и листовых овощей, сворачивали, как сигару, и запечатывали большим количеством слюны. Тяу показал, как это делается, и протянул мне готовый блинчик. Откусив кусочек, я почувствовала на сгибе никотиновый привкус.
После обеда я удалилась под москитную сетку для столь необходимого мне уединения, чтобы провести пару тихих минут наедине с учебниками по грамматике. Но уже через несколько минут в окне моей спальни замельтешили смеющиеся дети. В конце концов трое ребят подросткового возраста прорвались в комнату и сгрудились в углу, говоря шепотом и подталкивая друг друга в мою сторону. Наконец юноша расправил плечи и гуськом направился ко мне.
— Привет. Откуда вы родом? — спросил он по-английски, и сопровождавшие его девчонки захлопали в ладоши.
Фунг наказал мне всем говорить, что я из Швейцарии, и говорить только по-французски. Я же решила немножко поозорничать:
— Из Америки.
Его улыбка стала шире.
— Америка — номер один! — выпалил он и поднял вверх большой палец.
Я раскрыла рот.
— Пожалуйста, приезжайте еще, — добавил он.
Мой рот раскрылся еще шире.
Вперед вышли две его подружки и засыпали меня тщательно заученными вопросами и предложениями:
— Вы любите танцевать? Ваша семья ест рис? Моего кота зовут Гарри. Вы много пьете? Все фразы были явно из учебника по английскому, и по первому же требованию мне его показали. Он был потрепан и запачкан до такой степени, что текст стал почти неразличим. Напечатанный на дешевой газетной бумаге, в клеевом переплете, он перевидал несколько поколений любопытных маленьких пальчиков. Упражнения были как ребусы: множество опечаток, чопорный язык пятидесятых годов. Дети прилежно учились по этой книге уже четыре года. И впервые видели перед собой англоязычного человека.
Мы дважды прошли всю их учебную программу; я чувствовала, что силы покидают меня, а они, наоборот, расцветали — беззаботные подростки, которые явно прекрасно проводили время. Наконец, разрываясь между желанием стимулировать тягу к знаниям в своих усердных маленьких учениках и отчаянной необходимостью хоть немного побыть с собой наедине, я притворилась больной, надеясь, что они поймут намек и уйдут.
— Ты заболела? — спросил юноша, наклоняясь поближе и обеспокоенно нахмурив лоб. Его подруга взяла меня за руку и легла в кровать рядом со мной. Они принялись бойко тараторить над моей головой и, видимо, пришли к выводу, что мне нужно составить компанию, пока болезнь не пройдет, а если понадобится, то на всю ночь.
Я откинулась на матрас, тщетно пытаясь вспомнить какие-нибудь вьетнамские слова, способные объяснить, что я хочу побыть одна. Понятие об уединении не имело смысла в мире, где слова «один» и «одинокий» были синонимами, где люди вместе принимали пищу, спали, работали, а порой и испражнялись. Лишь очень разозлившийся человек мог бы попросить другого уйти, да и то принятая в Азии необходимость «держать лицо» вынуждала скорее молча скрипеть зубами, пообещав себе попросту не связываться с обидчиком в будущем.
Но мне не приходилось с малых лет делить одну комнату с восемнадцатью другими людьми. У меня болела голова, пульсировали глазные яблоки, усиливалась тошнота, комом стоявшая внизу живота. Как объяснить, что мне хочется почесать за ухом и подвигать пальцами на ногах и чтобы при этом на меня не глазела толпа незнакомцев, смеющаяся и обсуждающая каждое мое действие?
Я встала и тихонько выпроводила их, не без внутреннего содрогания захлопнув дверь прямо перед их ошеломленными лицами. Забравшись в кровать, я, совершенно обессилившая, мгновенно уснула.