Муза художника
Шрифт:
Хотя Виктор так подолгу смотрит на меня каждый день, я не уверена в том, что именно он видит. Знаю, мой темный силуэт резко контрастирует со стенами, окнами и дверями. В этом смысле я служу той же цели, что и мебель, темные очертания которой выделяются на серо-белом фоне. В качестве основных красок Виктор использует цинковые белила, черную слоновую кость и темно-желтую жженую сиену, смешивая их с самой малостью оливково-зеленой, неаполитанской желтой или розовой, но лишь для того, чтобы искусно подчеркнуть (как устрица — жемчужину) свою серую палитру. Он кладет более плотные слои краски в то место картины, куда падает свет, и постепенно снижает интенсивность цвета, тем самым подчеркивая участки наибольшей яркости. Виктор почти никогда не разговаривает,
В скором времени мы ожидаем с визитом советника Алстеда, который уже приобрел четыре картины и, возможно, купит еще несколько. Виктор сказал, что торговцам он предпочитает коллекционеров, а этого Алстеда уже можно назвать меценатом. Его неизменно высокая оценка картин Виктора, выраженная всего в нескольких словах, так импонирующая моему мужу, всегда оставляет того чуть менее неудовлетворенным. Советник — учтивый мужчина с традиционными взглядами. Ему нравятся надлежащая обходительность и хорошие манеры. Когда он бывает у нас, я благодарю Бога за то, что получила соответствующее воспитание в дядином доме и знаю, как следует преподносить себя в обществе: дружелюбно, но не экспансивно. Хотя Виктор ничего не говорит и даже, возможно, не замечает этого, мне кажется, советник Алстед приходит в наш дом для того, чтобы увидеть не только картины, но и меня. Он смотрит на нас одинаковым одобряющим взглядом и иногда, в своей величественной манере, обращается ко мне как к музе.
Фру Эльна Моерх, экономка моего дяди, сказала бы, что ремесло натурщицы (даже если она полностью одета как я) может вести лишь к фривольным помыслам и непристойному поведению. И действительно, в голове у меня кружат удивительнейшие мысли. Повернувшись к миру спиной, я не вижу, как мой муж смотрит на меня, но думаю о его лице в период ухаживаний, вспоминаю его взгляд в нашу первую брачную ночь, в котором читалось, что он почти не смеет дотронуться до меня, и чувствую тепло, разливающееся по телу под одеждой. Желать своего мужа — прекрасно, поскольку это идеально соответствует воле Божьей относительно жен. И второе мое желание тоже согласуется с возвышенными и благими целями, хотя кого-то сила этой страсти могла бы привести в смятение. Действительность мира, в котором мы живем, вынуждает к осторожности, а иногда и молчанию. Я с раннего возраста училась жить в тени тех, от чьих наставлений зависела, в чьем одобрении нуждалась. Сначала я научилась не затмевать своего брата, а теперь веду себя так, как подобает жене.
Не привлекая внимания к своей персоне, я замечаю то, чего не видят другие. Иногда, когда мой дядя и его экономка оставались наедине в столовой или в его кабинете, обсуждая домашние дела или образование Свена, я видела из коридора или с лестничной площадки, как близко друг к другу они стоят, как его большая рука с золотым кольцом касается ее запястья. Однажды ночью я проснулась от страшного сна. Путаясь в подоле белой ночной рубашки с широким гофрированным воротником до подбородка, которая была мне велика, я вышла из своей комнаты. И увидела Мелькиора, стоявшего в коридоре возле спальни фру Моерх с горящими глазами и растерянным выражением на грубом покрасневшем лице. Выглядел дядюшка так, словно был в полусне. Долгое мгновение мы пялились друг на друга, пока он наконец не прошептал хрипло: «Быстро в кровать!» Испуганная, я молниеносно скрылась за дверью своей комнаты. Хоть я прислушивалась долго, как могла, мне так и не удалось услышать, как скрипнула половица или открылась дверь. Должно быть, он стоял там без движения, пока не уверился в том, что я заснула. Эти знаки были незаметными, но теперь, став замужней женщиной, имея собственный дом, я могу сказать, что не верю в их абсолютно непорочную жизнь под крышей его дома.
В этом свете ревностные проповеди фру Моерх о добродетели и приличиях производят совсем иное впечатление. Я вспоминаю, как она, смакуя подробности, рассказывала историю нашего сиротства, словно излагала библейскую притчу. Как описывала падение неблагополучной младшей
Четверг, 16 ноября.
Выходя из дома Шёнхайдера на обсаженную деревьями улицу (эта часть Копенгагена больше всего напоминает мне Париж), чувствуешь себя так, словно вернулся домой с какого-нибудь не отмеченного на карте материка. Моя дорогая Сусси Гутенберг стала женой дворянина, который был на несколько лет ее старше, а случилось это всего через пару месяцев после нашего возвращения из Парижа. Сусси всегда вращалась в аристократических кругах, а когда захотела продолжить изучение искусства в Париже, ее отец согласился оплачивать квартиру при условии, что она пригласит двух датских барышень из хороших семей сопровождать ее в качестве компаньонок.
Сусси руководствовалась тремя соображениями, когда из множества других желавших поехать с ней соучениц отдала предпочтение мне. Я откровенно мечтала сбежать из дядиного дома, не задумывалась пока о замужестве и, что самое главное, имела в своем распоряжении неоценимый ресурс, нечто такое, что Сусси Гутенберг не могла приобрести даже за деньги отца. Этим сокровищем был мой брат Свен, уже учившийся на тот момент в Париже, — совершеннолетний и респектабельный мужчина, который мог сопровождать нас в рестораны, парки и другие увеселительные места. Не имей мы такого провожатого, нам пришлось бы благопристойно сидеть дома из соображений приличия.
То время, как я уже говорила, сейчас кажется далеким прошлым. Дом, в котором Сусси живет со своим мужем, заполнен богато украшенными мольбертами, но теперь на них стоят в рамках пейзажи модных художников или дипломы и документы, подтверждающие почетные членства ее мужа. По большей части Сусси говорит о радостях и горестях своего величайшего сокровища, маленькой Матильды Эмилии в кружевном сарафанчике. Малышке нет еще и двух, но она уже избалована игрушками и развлечениями. Сусси снова беременна и выглядит округлившейся и цветущей.
Третья обитательница нашей парижской квартиры, Дорте (воспоминание о том, как, свернувшись калачиком на красном бархатном диване, она делала записи в своей новогодней книжице, посетило меня, когда я начала вести этот дневник), имела даже еще меньшее довольствие от своей многочисленной семьи, чем я получала от дяди, однако осталась в Париже после того, как мы с Сусси вернулись домой. Я не знаю, как наша подруга смогла себе это позволить — скорее всего, работала натурщицей для американских художниц или украшала японские веера для перепродажи. Мне известно, что, еще когда мы были в Париже вместе, она напряженно работала копиистом, делая репродукции работ Лувра для деревенских церквей. Полагаю, к настоящему времени Дорте уже сдалась, пустила с аукциона оставшиеся работы из своей крохотной студии и нашла место гувернантки. Как убеждаем друг друга мы с Сусси, если бы она вышла замуж, то обязательно написала бы нам об этом.
— В конце концов, все это лишь потому, что мы не мужчины, — весело говорит Сусси, но из ее уст эти слова звучат немного фальшиво.
Подруга гладит по голове свою дочь, играющую у ее ног с вырезанным из дерева попугаем, и продолжает:
— Ты только подумай о них, Северина, о наших землячках, которые остались верны искусству, вместо того чтобы выйти замуж; разве они не мужчины в душе? Подумай об их значимости, об их дерзновении. Та женщина, которая сделала скульптурный рельеф для нашей ратуши, — я видела, как ее во всеуслышание хвалили, и все же мне было ее жаль.