Муза
Шрифт:
Но так как ее пальцы Исаака не заинтересовали, то Олив переключилась на арктическое чудо, полярного медведя, удивительным образом посмертно перекочевавшего в испанскую теплынь, на узаконенное варварство, влетевшее герцогу в копеечку, и на холодок, пробирающий тебя в разгар жары.
– Зачем вы мне рассказали про священника? – спросила она в попытке вернуть себе уверенность. – Хотели меня испугать?
– Нет. Я хочу, чтобы вы понимали, что здесь происходит. Уедете домой, другим расскажете.
– Я не уеду домой. – Она ждала проявлений радости с его стороны, но не
– В каком смысле?
– Они всего боятся. А я нет.
Ей хотелось донести до него: что бы он ни думал о ее предках, она, Олив, полная противоположность. Она не видит мир черно-белым. Они ни в чем не похожи. Ей было крайне важно, чтобы он это понимал.
– В горах есть цыганский лагерь, – сказал он, пропустив ее слова мимо ушей. – Они потеряли одного из мальчиков. Хотя «потеряли» – это не то слово. Его избила до смерти шайка бандитов. Ему было двенадцать лет.
– Какой ужас!
Исаак положил топор и направился к подножию холма в глубине сада.
– Ven aqu'i, – сказал он. Подойдите. Вдвоем они всмотрелись в раскинувшееся перед ними пространство. Вдали пара сарычей бороздила небо в поисках добычи на земле. Небеса были такими огромными, а горы такими мощными, что казалось, насилие может исходить только от самой природы.
– Все будет хорошо, – прошептала Олив. Ей представилось, что ее рука угнездилась в его ладони, и они так будут стоять вечно.
Его лицо окаменело.
– У тех, кто родился на этой земле, она в крови. Вот почему лендлорды ждут от них неприятностей. – Он помолчал. – Я опасаюсь за сестру.
Олив это удивило:
– За Терезу? Ну, ей-то ничего не грозит.
Поначалу Тереза приходила раз в два дня, чтобы прибраться и постряпать, а теперь ежедневно. И хотя еще оставались темные углы и атмосфера необжитости, ее незаметное присутствие и острый глаз явно пошли дому на пользу. Говорила она мало, просто делала свое дело и в конце недели с молчаливым кивком забирала у Гарольда конверт с песетами.
– Тереза незамужняя, – сказал Исаак. – Небогатая. Она не вписывается в общество.
– В каком смысле?
– Она дочь цыгана…
– Цыгана? Как романтично.
У него поехала вверх бровь.
– И сестра социалиста. Уж не знаю, что для нее хуже.
– Почему?
– Полиция, мэр, кацики. Мой отец. Я для них как кость в горле. Вечно лезу на рожон. А мы с ней близки…
– Исаак, успокойтесь. – Олив взяла тон зрелой матроны. – Мы за ней присмотрим.
Он рассмеялся.
– Пока вы здесь.
– Я вам уже сказала. Я не собираюсь никуда уезжать.
– Зачем вам эта жизнь, сеньорита?
– Я… я еще не знаю. Знаю только одно: я хотела бы здесь остаться.
Исаак, кажется, собирался что-то сказать, и она всем своим существом ждала слов о том, как он рад это слышать… но тут захрустели листья, и у подножия холма появилась Тереза с сумкой через плечо и ничего не выражающими глазами.
– La seсora te necesita [37] , – обратилась она к Исааку.
37
Ты нужен сеньоре (исп.).
– Зачем? – спросила Олив. – Зачем он понадобился моей матери?
Брат с сестрой обменялись долгими взглядами, после чего Исаак капитулировал и, вздохнув, молча направился к дому.
Пока Исаак петлял среди деревьев, Тереза на мгновение представила, что они с Олив две охотницы, а он жертва, которую они решили отпустить, предпочитая стоять бок о бок на холодке. Их возбуждала не мысль о расправе, а чувство солидарности, оттого что у них одна мишень.
Исаак любил повторять, что Тереза из тех, кто в случае чего родную бабку продаст… если бы она у нее была. Беда заключалась в том, что порой Тереза действительно испытывала ледяное безразличие к близким, ничем ей не помогшим по той простой причине, что она того не заслуживала. Взгляд ее упал на борозды, проделанные ею и хозяйской дочкой с помощью садовых вилок. Семена сидят глубоко в земле, и зеленые всходы появятся даже не через месяц. Как хорошо, что она ей принесла эти семена. Олив как бы напоминала Терезе, что она еще способна испытывать радость.
– Пойдем покурим на веранде, – предложила Олив. – Я утащила у отца три сигареты.
Курила она в одиночестве. В доме, на верхнем этаже, хлопнула дверь.
– Да ты сядь, – сказала она Терезе, но та послушалась ее только после того, как автомобиль Гарольда с рыком устремился к ржавым воротам у подножия холма. – Папа снова уезжает.
– А ваша матушка нас здесь не застукает? Я ведь должна работать.
– Не весь день напролет, Тере. Если ты посидишь пять минут, никто тебя за это не уволит. А кроме того… – Олив прикурила и сделала неумелую затяжку. – Она сейчас разговаривает с твоим братом.
Тереза видела в Сариной комнате пустые упаковки из-под таблеток и непонятные надписи на коричневых флакончиках. Слышала, как хозяйка однажды рыдала в подушку. Перед ее взором промелькнули серебристо-белые перекрестья шрамов на ляжках. Решив, что у Олив, стащившей у отца сигареты, сейчас более бесшабашное настроение, чем в прошлый раз, когда Тереза коснулась этой темы, она спросила:
– Ваша мать серьезно больна?
– У нее депрессия. – Олив пустила струйку голубого дыма, откинувшись в кресле-качалке.
– Депрессия?
– В танцзале смеется, в спальне рыдает. Больна тут. – Олив постучала по виску кончиком пальца. – И тут, – показала на сердце. – Кризис, потом улучшение. Потом снова кризис.
– Это тяжело, – сказала Тереза, удивленная такой откровенностью.
Олив посмотрела ей в глаза:
– Ты это всерьез или так, к слову?
– Сеньорита, я всерьез. – И она не лукавила, хотя за этим стояло желание, чтобы девушка открыла перед ней душу, а уж ради этого она, Тереза, скажет нужные слова.