Музей невинности
Шрифт:
Призраки Фюсун появлялись иногда лишь на несколько секунд. Например, один запечатлела фотография, где виден её белый силуэт на площади Таксим.
Меня поразило, что много женщин делают такую же прическу, как она, и одеваются точно так же, и сколько смуглых красавиц осветляют волосы. Улицы Стамбула кишели призраками Фюсун, которые показывались на мгновение и тут же исчезали. Но стоило подойти к такому призраку поближе, как он превращался в другую женщину. Однажды мы поехали с Заимом в загородный клуб играть в теннис. Она с двумя другими девушками сидела спиной к корту за столиком и пила «Мельтем». Увидев её, я удивился, что она пришла в закрытый клуб. В следующий раз Фюсун вышла на Галатский мост вместе с пассажирами парома из Кады-кея и принялась голосовать проезжавшим мимо маршрутным
Она появлялась перед Часовой башней у дворца Долмабахче; в образе домохозяйки с сумками на рынке в Бешикташе и, что поразило меня больше всего, в окне третьего этажа одного жилого дома в Помюшсую, причем смотрела прямо на меня. Тогда я помахал ей, и она ответила мне. Но, увидев, как призрак махнул рукой, я сразу понял — это не она, и в смущении удалился. Некоторое время спустя мне пришла на ум мысль, что отец срочно выдал её замуж, у неё новая жизнь, но она все равно хочет меня видеть.
В глубине сознания я все время, кроме нескольких первых секунд, даривших истинное утешение, понимал, что все эти призраки — не настоящая Фюсун, а фантомы моего истерзанного разума. Однако эти внезапные встречи пробуждали во мне столь сладостное чувство, что у меня появилась привычка ходить в людные места, где призрак мог внезапно объявиться. В голове даже нарисовалась своеобразная карта Стамбула, совсем как схема улиц, которые мне следовало избегать. Мне все время хотелось пойти туда, где Фюсун показывалась чаще всего. И город превратился для меня в музей напоминавших её знаков.
Так как я встречал призраки, когда задумчиво брел по улице, глядя вдаль, то я специально ходил теперь в таком состоянии. Видения Фюсун посещали меня в ночных клубах или на приемах, когда рядом была Сибель или когда я напивался, изо всех сил пытаясь удержать себя в руках, ведь рядом была моя невеста. Я думал, если выдам свою радость, все вскроется, и тут же понимал, что вновь ошибаюсь. Эти мгновения хранят открытки с видами пляжей в Кильиосе и Шиле — чаще всего я видел её там летними вечерами, среди неловких девушек и женщин в купальниках, когда от жары и изнеможения мой ум и внимание были изрядно расслаблены. Тогда в смущении турчанок, стеснявшихся открытых купальников на пляже, мне чудилось нечто, напоминавшее неловкость Фюсун во время нашей первой встречи, и это задевало меня за живое.
В минуты нестерпимой тоски я уходил от Сибель, игравшей с Заимом в волейбол, ложился в стороне от всех на песок и, подставив солнцу одеревеневшее, иссохшее без любви тело, краем глаза смотрел на пляж, на пирсы, представляя, что девушка, которая бежит в мою сторону, — она. Почему мы не ездили на пляж, хотя столько раз делали, что хотели? Почему не ценил я дар Аллаха? Когда я снова увижу её? Я лежал на горячем песке, и мне хотелось плакать, но плакать я не мог, так как знал, что виновен, и единственное, что мне остается, — это молча страдать.
33 Неловкие попытки отвлечься
Казалось, жизнь отдалилась от меня; в ней больше не было прежней силы и красок, а предметы утратили выразительность и выглядели ненастоящими. Много лет спустя я посвятил себя чтению, и в книге французского поэта Жерара де Нерваля, покончившего с собой от несчастной любви, нашел прекрасные строки о пустоте и заурядности всего сущего, отражавшие то, что я тогда переживал. Потеряв единственную любовь всей жизни, он написал повесть «Аврелия», на страницах которой говорит, что ему осталось в жизни одно — «неловкие попытки отвлечься». Я испытывал то же самое. Мне все время казалось, что бы я ни делал с тех пор, как Фюсун ушла, — это пошло, заурядно, бессмысленно. Я сердился на людей и обстоятельства, умножавшие заурядность. Но продолжал верить, что когда-нибудь найду Фюсун и поговорю с ней, а может быть, даже обниму её, и это давало мне силы жить дальше, в чем я вскоре раскаивался, так как это лишь продлевало мою боль.
Однажды в июле, когда стояла неимоверная жара и был один
Любовная боль поутихла. Причиной этого, конечно, была предстоящая встреча с человеком, от которого я надеялся получить известия о Фюсун или с которым мог хотя бы поговорить о ней. Но я пытался скрыть от себя, что, в отличие от других подобных ситуаций (например, во время разговора с Кенаном или случайной встречи с Шенай-ханым), сейчас предвкушаю приятный разговор, и убеждал, будто еду туда только по делу.
Уверен, если бы я не поддался самообману, условленная «деловая» встреча прошла бы успешнее, чем в итоге оказалось.
Мой приезд издалека, из самого Стамбула — лишь ради того, чтобы принести извинения, — польстил Тургай-бею, подобных знаков уважения ему было достаточно, и он принял меня по-дружески. Показал ткацкие мастерские, где трудились сотни девушек (призрак Фюсун, стоявшей ко мне спиной у станка, мгновенно настроил меня на нужный лад), чистые столовые и новое здание управления. Говорил Тургай-бей со мной не свысока, однако дал почувствовать, что нам же выгодно не портить с ним отношения. Он пригласил пообедать в столовой вместе с рабочими, как всегда поступал сам, но я, убежденный, что этого недостаточно для примирения, предложил обсудить некоторые важные темы, а заодно и выпить. По его простому, с большими усами, лицу было видно, что он даже не подозревает, о чем пойдет речь. Так как о помолвке я до сих пор ничего не сказал, он высокомерно заметил: «Все иногда совершают ошибки. Давайте забудем обо всем». Но я сделал вид, что не обратил на его слова внимания, и этому трудолюбивому, открытому и преданному работе человеку пришлось пригласить меня на обед в один из рыбных ресторанчиков Бакыркёя. Переднее сиденье его «мустанга» мгновенно напомнило мне, что здесь они не раз целовались с Фюсун, хотя той еще не было восемнадцати лет, и в зеркалах и на приборах поплыли отражения их объятий. Мне представлялось, будто Фюсун вернулась к нему, и, хотя я сам стеснялся своих фантазий и убеждал себя, что спутник мой, по всей вероятности, не подозревает ровным счетом ни о чем, никак не мог взять себя в руки.
Когда мы с Тургай-беем, словно два сводника, уселись друг напротив друга в ресторане, я, увидев вблизи его нос с огромными ноздрями и бесстыдный рот и то, как он передо мной волосатыми руками раскладывает у себя на коленях салфетку, почувствовал, что от ревности больше не могу сдержаться и все закончится плохо. «Детка», — говорил он официанту, промакивая губы, подобно актерам в голливудском фильме, салфеткой. Я снова сдержался и дотерпел до середины обеда. Но водка, вместо того чтобы избавить меня от злобных мыслей, извлекла их наружу. Тургай-бей учтиво говорил, что проблемы между нами решены и в производстве простыней дела пойдут хорошо, и тут я перебил его: «Важно не это, важнее оставаться хорошими людьми».
— Кемаль-бей, — произнес он медленно, взглянув на мой стакан ракы, — я уважаю вас, вашего отца, вашу семью. У всех нас бывали трудные дни. В этой бедной, но прекрасной стране есть только одна милость, которую Аллах посылает самым любимым своим рабам, — быть богатыми. Так давайте отбросим гордыню и будем молиться. Только так мы сможем остаться хорошими людьми.
— Я не знал, что вы такой набожный, — насмешливо сказал я.
— Дорогой Кемаль-бей, в чем я провинился перед вами?
— Тургай-бей, вы обидели одну девушку из моей семьи. Вы плохо обошлись с ней и даже пытались предложить ей деньги. Фюсун из «Шанзелизе» — наша близкая родственница по материнской линии.