Музей невинности
Шрифт:
Феридун теперь, под предлогом съемок и комендантского часа, приходил домой редко и ничего Фюсун из денег, которые я платил за «Лимон-фильм», не давал. Поэтому через некоторое время на месте вещей, какие оказывались в моем кармане, я стал оставлять деньги. За месяц до этого я, не особо скрываясь, унес колоду старых игральных карт Тарык-бея.
Фюсун гадала себе на этих картах, чтобы не томиться от ожидания. Поэтому для игры в безик её родители пользовались другой колодой. В той же, которую я «украл», у некоторых карт углы были сильно потерты или оторваны, «рубашки» запачканы; несколько карт вообще оказались согнуты. Фюсун однажды со смехом сказала, что из-за этих пятен и знаков помнит, какая масть и картинка где скрывается, и поэтому знает, как гадать, чтобы все предсказанное произошло в жизни. Колоду я положил в карман нарочито, не скрываясь,
— Мать тоже гадает на картах, но ничего не сбывается, — заметил я. — Говорят, тем, кто гадает на этих картах, начинает везти. Пусть матушке немного повезет, когда она запомнит пятна и царапины. А то ей невесело в последнее время.
— Передавай привет сестрице Веджихе, — произнесла тетя Несибе.
Я пообещал, что куплю в Нишанташи, в лавке Алааддина, новую колоду, тетя Несибе долго просила меня не утруждаться. Я настоял. Тогда она рассказала, что видела в Бейоглу очень красивые карты.
Фюсун была в дальней комнате. Я вытащил из кармана несколько купюр и смущенно положил их куда-то в сторонку.
— Тетя Несибе, купите, пожалуйста, новую колоду себе и одну — моей матери. Мать будет рада картам из этого дома.
— Обязательно, — согласилась тетя Несибе. Десять дней спустя, вновь терзаемый смутным стыдом, я оставил пачку денег на месте взятой мной бутылочки одеколона «Пе-ре-жа». Уверен, что в первые месяцы Фюсун не замечала, как вещи заменяются деньгами.
Бутылочки из-под одеколона я уносил из дома Кескинов не впервой, за много лет их собралось немало в «Доме милосердия». Но те были либо пустыми, либо почти заканчивались, и их все равно скоро бы выбросили. А пустыми склянками, кроме уличных детей, игравших с ними, никто не интересовался.
Как и в каждой турецкой семье, в доме Кескинов некоторое время после ужина все протирали руки одеколоном. Для меня эта жидкость была почти священной, и я всякий раз жадно, с какой-то надеждой, обтирал ею руки, лоб, щеки. Всегда, будто зачарованный, смотрел на движения матери и отца Фюсун, на неё. Тарык-бей медленно, не отрывая глаз от телевизора, с треском откручивал большую крышку огромной бутылки «Пе-ре-жа», а мы знали, что, когда он откроет, во время первой рекламы отдаст бутылку Фюсун и скажет: «Спроси, кому нужен одеколон». Фюсун лила ароматную жидкость сначала на руки отцу, Тарык-бей размазывал одеколон по кистям и запястьям, как мазь, глубоко и жадно вдыхая его запах, а потом принюхивался время от времени к кончикам пальцев. Тетя Несибе брала очень мало одеколона и изящными круговыми движениями, почти как моя мать, будто держит невидимый кусок мыла, начинала растирать его по рукам. Феридун, если бывал дома, одеколона у жены брал больше всех, раскрывая обе ладони, и с жадностью плескал себе в лицо, как человек, умирающий от жажды, — воду. Мне казалось, что в этом ежевечернем ритуале, в этих движениях, приятном запахе и ощущении прохлады (холодными зимними вечерами церемония проводилась столь же неизменно) скрывался иной смысл.
В начале каждого автобусного путешествия по Турции стюард всегда поливает одеколоном руки пассажирам. Так и наш одеколон ежевечерне напоминал нам, как приятно быть вместе, что-то делать сообща, заставляя нас, собравшихся у телевизора, чувствовать, что мы — одна семья, одна община, что у нас одна судьба (подобное вызывали и телевизионные новости) и что, пусть каждый вечер мы встречаемся и смотрим телевизор, жизнь — это приключение.
Когда очередь доходила до меня и я, раскрыв ладони, с нетерпением ждал, что вот-вот Фюсун польет мне руки одеколоном, мы пристально смотрели друг другу в глаза — будто влюбились с первого взгляда. Вдыхая аромат, я не мог отвести глаз от Фюсун. Иногда воля, решимость и любовь, которые выражал мой взгляд, вызывали её улыбку, замиравшую надолго в уголках губ. В той улыбке сочетались нежность и насмешка над моим положением, над тем, что я влюблен и прихожу каждый вечер, над жизнью. Но я не обижался. Как раз наоборот: еще больше любил её; мне хотелось забрать с собой флакон с одеколоном «Золотая капля» и в один из следующих визитов, когда он и так почти пустел, в мгновение ока прятал его в карман своего пальто, висевшего на вешалке.
Когда шли съемки «Разбитых жизней», я около семи часов вечера, незадолго перед наступлением темноты, уходил из
— Фюсун, давай посмотрим на аиста? — предлагал я той весной.
— Нет. Я не сделала ничего нового, — тоскливо отвечала Фюсун.
Однажды в разговор вмешалась тетя Несибе: «Ну зачем ты так говоришь? Аист улетел с нашей трубы, а оттуда виден весь Стамбул».
— Очень хотелось бы посмотреть.
— Сегодня у меня нет настроения, — честно призналась Фюсун.
И было видно, что эти слова расстраивают Тарык-бея, у которого сжималось сердце за свою дочь. Слова Фюсун относились не только к этому вечеру, они выражали её безысходное положение, и я решил не ходить более на съемки «Разбитых жизней». (Вскоре это решение мне удалось воплотить.) Где-то в глубине сознания меня сверлила мысль, что слова Фюсун — часть войны, которую она вела со мной долгие годы. Тетя Несибе не могла утаить во взгляде, что расстроена из-за нас с Фюсун. Едва начинало терзать чувство, что жизненные сложности заставляют нас мрачнеть, как от черных дождевых облаков темнеет небо над Топхане, мы на некоторое время замолкали, а потом возвращались к обычным занятиям:
1. Смотрели телевизор.
2. Наливали себе еще по стаканчику ракы.
3. Закуривали по сигарете.
68 4213 окурков
За восемь лет моих ужинов у Кескинов я собрал и сохранил 4213 окурков Фюсун. Каждый из них, к которому прикасались прекрасные как роза губы Фюсун, побывал у неё во рту, дотрагивался до её языка, намокал от её слюны и в большинстве случаев окрашивался в приятный красноватый цвет её помады. Каждый из них — особый, глубоко личный предмет, хранящий память о глубокой боли и о мгновениях счастья. На протяжении всех этих лет Фюсун курила сигареты «Самсун». Начав бывать у Кескинов, я бросил «Мальборо» и под влиянием Фюсун тоже перешел на «Самсун». «Мальборо лайте» в Стамбуле можно было купить у торговцев контрабандными товарами в закоулках или у лотошников. Помню, однажды вечером мы сравнивали «Мальборо» с «Самсуном» и решили, что эти сигареты похожи по вкусу, так как после них возникает ощущение сытости. Фюсун сказала, что «Самсун» вызывает сильный кашель, а я заметил, что американцы, видимо, стали класть в «Мальборо» никому не известные ядовитые вещества и сигареты эти теперь вредны. Тарык-бея еще не было за столом, поэтому мы предложили друг другу попробовать сигареты из своих пачек. Так и получилось, что впоследствии все восемь лет я дымил «Самсуном».
Поддельные «Мальборо» производили в Болгарии и привозили в Турцию контрабандой по морю, на кораблях или на рыбачьих лодках. Как и настоящие американские, контрафактные сигареты сгорали до фильтра. А «Самсун» никогда до конца не догорал. Табак был влажным и грубым. Внутри иногда попадались неперетертые твердые стебельки, толстые прожилки табачного листа и влажный табачный порошок, поэтому Фюсун, прежде чем закурить сигарету, крутила её пальцами, чтобы сделать мягче. Я заимствовал у неё этот жест и, прежде чем закурить, как она, крутил сигарету, часто не замечая того. Если Фюсун одновременно со мной делала то же самое, мне очень нравилось пересекаться с ней взглядом.
В первые годы она курила, демонстрируя своим видом неловкость оттого, что ей нельзя курить при отце. Она держала сигарету, согнув пальцы, как бы скрывая её в ладони, а пепел стряхивала не в пепельницу из Кютахьи, которой пользовались мы с Тарык-беем, а на маленькое блюдце кофейной чашки, якобы чтобы никто не видел. Её отец, я и тетя Несибе выдыхали дым куда попало, не думая ни о чем, а Фюсун, повернув голову вправо, будто шепча какой-то секрет на ухо однокласснице, быстро выпускала ярко-синий дым из легких куда-то подальше от стола. Я очень любил это её движение, напоминавшее мне о наших уроках математики, её ложное смущение и взволнованный, виноватый вид и думал, что буду любить её до конца дней своих.