Музейный артефакт
Шрифт:
– Изумительная сохранность, Николай Петрович! – воскликнул молодой человек. – Сколько лет этой штуке?
Киндяев в очередной раз чертыхнулся, рассматривая присоленную ладонь.
– Под полторы тысячи… Глянь «контрольку»… Да не вздумай надеть его на палец…
– Почему? – спросил Иван, который именно это и собирался сделать.
– Можешь не снять, вот почему! – в сердцах ответил коллега, перетянув ладонь платком.
Пожав плечами, Иван прочитал контрольный ярлык, который был привязан к экспонату суровой ниткой и, когда он катился, мелькал, как мышиный хвост: «Перстень базилевса, IV–VI век нашей эры. Инв. № 6254875
– Почему базилевса? Какого базилевса? Что на нем написано? – растерянно вопрошал вслух молодой человек. – Очень интересный объект, но совершенно неизученный! Почему?
– Здесь тысячи неизученных объектов! – буркнул Киндяев. – До всех руки не доходят. Ты заинтересовался – вот и изучай!
Иван смотрел на перстень как завороженный, и в глубине души у него вдруг стал зарождаться страх. Он не мог понять в чем дело. И вдруг дошло: глаза! Глаза этой дьявольской морды. Они были живые, и в них горели бордовые зрачки. Причем они смотрели не куда-то в сторону, а именно на Трофимова, заглядывая ему в зрачки, нет, глубже – прямо в душу. Красные глаза прожигали его насквозь, стало тяжело дышать, сердце колотилось под горлом, страх вынырнул из своих потаенных глубин, охватил и сковал все его естество… Иван постарался взять себя в руки. Это наваждение, морок! Это просто кажется, что искусно выполненное чудовище изучающе рассматривает его, будто знакомясь. А на самом деле в крохотные, тщательно прорезанные глаза вставлены неестественно яркие рубины… Но никаких рубинов там не было. Значит, внутри горит дьявольский красный огонь? И этого не могло быть. Почему же тогда он не в силах отвернуться и оторваться от этого гипнотизирующего взгляда? Страх начал отступать. Он почувствовал, что если наденет перстень на палец, то сразу успокоится.
– Чего ты так сидишь, Ваня? – словно сквозь вату пробился голос Николая Петровича. – Уже время обеда. Пойдем в столовку!
Иван потряс головой, приходя в себя.
– Сколько время?
– Начало второго.
– Сколько?! Не может быть!
Иван посмотрел на часы. Точно. Он и не заметил, как пролетели два часа… Нет, не пролетели – просто исчезли! Будто кто-то вырезал их ножницами из киноленты его жизни.
– Что ты такой странный, как мешком ударенный? Сидишь и пялишься на этот перстень еще увлеченней, чем на свои стилеты!
– Да нет, ничего… А почему вы сказали, что его на палец надевать нельзя?
– Была когда-то давно одна история… Найди при случае Марью Спиридоновну, расспроси… Пойдем, я есть хочу!
Выйдя на улицу из затхлого холодного подвала с его казематной тишиной и мистической аурой, они оказались в другом мире. Перед Зимним дворцом разгружались автобусы с финскими номерами, вокруг интуристов крутились любопытные подростки на грубых тяжелых велосипедах.
Они неспешно двинулись по Дворцовой набережной. Ярко светило солнце, дул легкий свежий ветерок, по Неве плыл прогулочный теплоходик «Москвич», гудели моторы машин, в основном тоже «Москвичей», и грузовиков. «Побед» было меньше, а «Волг» и вообще – раз, два, и обчелся. На углах тетки в условно-белых халатах продавали с передвижных тележек газированную воду. Громко переговаривались и смеялись беззаботные люди. Тело согрелось, душа оттаяла, непонятный страх рассеялся. Иван повеселел.
Музейщики прошли несколько кварталов. Столовая располагалась в здании бывшей церквушки, которую в свое время обезглавили, снеся купол, внутри поставили перегородки, а стены покрыли толстым слоем масляной краски. Со временем краска кое-где вздулась и осыпалась, и в эти прорехи стали проступать лики святых, воздетые вверх руки, помятые крылья архангелов… Пережевывая шницель, наполовину состоящий из панировочных сухарей, Иван крутил головой, отыскивая все новые и новые места, откуда, как запрещенное шило из идеологического мешка, проглядывала символика великой веры.
Киндяев поймал его взгляд. Он с привычным отвращением жевал резиноподобные макароны по-флотски. И по-своему истолковал мысли молодого человека.
– Что, неуютно? И вчерашним борщом пахнет, и еда невкусная… Зато весь обед на сорок семь копеек. С компотом и хлебом. Потому-то мы сюда и ходим. Компот тут, кстати, вполне приличный.
– Да я не об этом думаю.
– А о чем?
Иван, несмотря на атеистическое воспитание, думал, что негоже срубать с храмов купола и замазывать библейские фрески, многие из которых имеют художественную ценность. Нецивилизованно это. Не по-людски. Но столь опасные мысли следовало тщательно скрывать. И он ответил по-другому:
– Об этом перстне. Как он мог так сохраниться?
– Да очень просто! – сказал Николай Петрович. Он покончил с макаронами и теперь ел хлеб, запивая компотом. – Это не украшение для повседневной носки. Скорее всего его использовали крайне редко, для отправления каких-то религиозных ритуалов…
– Каких? И потом, за полторы тысячи лет любая сталь сотрется… А тут каждый штришок виден, каждая буковка арабской вязи! Он словно вчера сделан!
– Вот и занимайтесь этим артефактом, пытливый молодой человек! – сказал Николай Петрович, вытер оставшимся кусочком хлеба губы и отправил его в рот. – И флаг вам в руки!
– А почему его нельзя надевать? И кто такая Марья Спиридоновна?
– Бывшая сотрудница. С ней в конце сороковых одна история приключилась… Но я в эти дела лезть не собираюсь. Пойду лучше к врачу, что-то рука разболелась, сил нет…
Марья Спиридоновна жила на окраине – угол Трамвайного проспекта и улицы Зины Портновой. За сорок лет беспорочной работы в главном музее страны она под конец жизни удостоилась однокомнатной квартиры в длинной пятиэтажке со встроенным внизу продовольственным магазином.
Это была сухопарая, сильно пожилая женщина с изборожденным морщинами лицом, выцветшими глазами и седыми прядями, схваченными на затылке в тугой «кукиш». Старое синее платье вылиняло, но выглядело чистым и тщательно отутюженным, в квартире тоже царил порядок и стерильная чистота. Хозяйка сухо поздоровалась и жестом пригласила Ивана пройти на кухню. Молодой человек понял, что, если бы не рекомендация Натальи Ивановны, его вряд ли пустили бы на порог. А скорей всего даже дверь бы не открыли.
Указав гостю на табуретку возле крохотного столика, Марья Спиридоновна села напротив, положив узловатые руки на колени. В глаза бросалась прямая спина, горделиво поднятая голова, сдержанные строгие манеры, не допускающие фамильярности или снисходительности, нередко принятые при обращении к старым людям. Иван понял, что он бы никогда не назвал ее «старухой», «бабушкой», а тем более не посмел бы обратиться на «ты». Она наверняка получила хорошее воспитание еще в те времена. Скорее всего дворянка…