Муж-озеро
Шрифт:
Глава 2. Встреча
Это было удивительно, невероятно, нереально, чудесно. В тот сказочный день законы мироздания, по которым из года в год уже очень давно влачилась ее ненужная жизнь, разрушились и рассыпались в прах. Из этого праха восстал новый мир, похожий на сон, где никогда не садится солнце и нет земного притяжения. Сон был долгий и насыщенный, как целая другая жизнь; но когда он закончился, ей показалось, что она едва-едва успела закрыть и открыть глаза, так быстро все пролетело.
Этот сон начался вечером, у большого костра посреди темного и страшного северного леса. Оранжевые отблески на лицах и деревьях очерчивали зыбкий оазис человеческого тепла, со всех сторон окруженного бескрайней первобытной зимой. Огненный бог, прирученный людьми, защищал их от натиска мороза и смерти. Не будь его, она бы тотчас сдавила и поглотила бы и людей, и их хлипкие тряпичные шатры с торчащими дулами печных труб. Должно быть, ощущение хрупкой победы света над тьмой наполняло сердца безбрежным счастьем, которое невозможно в иных обстоятельствах. Люди были беспричинно веселы, милы друг другу, и все поголовно казались красавцами, хотя выпито было совсем немного – все-таки это был спортивный поход, и в тяжелых рюкзаках, которые они тащили на себе, не было места для излишеств. Иллюзия того, что они одни во всем мире у этого костра, делало каждое лицо уникальным, добавляло благородства, убирало морщины. Каждый из присутствующих в какой-то момент в глубине души уже признавался себе, что хотел бы, чтобы этот вечер продолжался вечно. При этом все желали и счастливого будущего – ибо именно в такие минуты верится, что оно еще возможно – но при этом мечтали,
С половиной из тех, кто грелся у костра, Танюша была знакома лишь несколько часов, и примерно столько же им оставалось до прощания. Две лыжные группы случайно пересеклись посреди маршрута, и решили на одну ночевку встать вместе, разбив шатры на высокой поляне у полузамерзшей речки. Завтра утром, знала Танюша, все поднимутся затемно, позавтракают в еще теплых, нагретых печками шатрах, а после будут долго и уныло бродить по лагерю, борясь с холодовой ленью и пытаясь упаковать промерзшие пожитки в рюкзаки и волокуши, которые вдруг уменьшатся, и вчерашнее барахло перестанет в них помещаться. Тогда они уже не будут такими красивыми, как сейчас: рассветное солнце беззастенчиво высветит запачканную сажей одежду, и такие же грязные, усталые, постаревшие лица и красными от соплей носами. А когда золотой диск выкатится на острые вершины елей, что стоят стеной на другом берегу, обе группы попрощаются и разойдутся в разные стороны. Благо, идти можно будет по лыжням друг друга. Группа Танюши, которой предстоит еще две трети маршрута, пойдет вверх по руслу речки на далекий, невидимый отсюда перевал. Конечно, сейчас им никуда не хочется идти, и в тайне они не прочь поменяться местами с гостями, которым, наоборот, предстоит радостный путь вниз, туда, где стоят поселки с магазинами, где живут люди, где есть теплые железнодорожные вокзалы и откуда начнется их праздничный путь домой в самом уютном на земле месте – купейном отсеке плацкартного вагона, который после тягот зимнего похода кажется роскошнее пятизвездочного отеля. Но все не так просто: это чувство уюта еще нужно заслужить. Потому-то они и потянутся завтра угрюмой вереницей по лыжне, что протропили им гости. Прояви она, Танюша, малодушие и попросись сейчас повернуть назад – конечно, она ни за что бы не осмелилась этого сделать, но предательская мысль нет-нет да и вспыхнет звездочкой где-то очень глубоко – чуда бы все равно не произошло, теплый вокзал не стал бы дворцом, а плацкартный вагон не превратился бы в отель Ритц. А значит, и думать об этом нечего. Завтра группы разойдутся, а она, Танюша, немного отстанет от своих, чтобы проверить, не осталось ли на месте лагеря какого-нибудь забытого мусора. За своих она более-менее спокойна, они уже привыкли к ее тихо-истеричной «экологичности», а вот этих, новых, она не знает. Какой у них уровень… э-гм, экоответственности? Лучше сразу предположить худшее, чтобы потом не разочаровываться. Конечно, они снисходительно посмеются, глядя, как она выковыривает из снега полиэтиленовые пакеты, а из угольев потухшего костра – остатки консервных банок. Конечно, они скажут приличествующие случаю банальности про «гринпис», «зеленых», и что «тут и так все перегниет». И она тоже привычно улыбнется улыбкой экоозабоченной сумасшедшей, потому что так проще, чем что-то объяснять. Тем более, что она все равно ничего не сможет объяснить им, нормальным людям. Разве смогут они понять, что она весь поход таскает собранный мусор в гремящем мешочке, подвязанном к рюкзаку – он изо дня в день становится все больше и тяжелее – не потому, что нужно беречь планету, сохранять девственные леса и т.п. Хотя и это, конечно, тоже. Но главное – если она не будет этого делать, то вокзал не превратится в дворец, и все те дары, ради которых люди и идут в поход – блаженный теплый сон в шатре после дневного перехода, пылающий костер посреди ночного леса, неожиданный отдых на подъеме в гору, когда ты уже потерял всякую надежду – она не ощутит их сладости, потому что они будут отравлены раскаянием. Она не знает, зачем она такая, и почему она должна платить за общие радости дополнительную цену. Впрочем, она уже привыкла. Цена заложена в смету расходов, мешочек гремит на ходу, ожидая броска в мусорный контейнер на финишном вокзале и вызывая новые шутки среди товарищей. В сердце Танюши воцаряется покой. Значит, да будет так.
Но это будет завтра. Не стоит думать об этом сейчас, когда так хорошо! Огонь освещает довольные лица людей, сидящих тесным кружком. Все уже наелись, относительно согрелись и предвкушают апофеоз походного счастья – теплые и сухие спальные мешки в натопленном шатре. Над языками пламени чернеет большой котел с горячим чаем – драгоценностью зимнего лагеря. Ею, как электрическим током, подпитывается остроумная беседа. Танюша ничего не говорит, лишь слушает; она словно плывет в сонном мареве нагретого воздуха, прижатая с двух сторон товарищами – как же славно, какие же они теплые! – а спиной упираясь в ствол дерева. Может ли быть наслаждение острее? Вообще она тяжело привыкает к новым людям, но за те несколько часов, что они провели вместе, обустраивая стоянку, настороженность улетучилась, и теперь ей кажется, что она знает их всех давным-давно. Вот Ярик – их руководитель. Величественный, уверенный в себе, небрежно повествующий о своих старинных походных подвигах. В иное время такой тип, пожалуй, ее бы оттолкнул, но сейчас волшебство тепла и света заставляет ее увидеть в нем лишь хорошее, и она видит седеющего героя, отважного и немногословного. А вот звезда их группы – наверняка! – эффектная красавица Марианна. Он чудесно поет, остроумно шутит, она сильна, вынослива и в то же время удивительно женственна. Вне этого костра и этого леса перечисленных качеств было бы достаточно, чтобы лишенная их Танюша втайне возненавидела эту зимнюю Артемиду; но только не сейчас. Сейчас она смотрит на Марианну безо всякой тени зависти. Даже, пожалуй, с гордостью, словно она – ее мать, подарившая миру такое сокровище. Еще есть долговязый сухопарый Виктор, который весь вечер говорит только о достоинствах разных видах снаряжения и премудростях его ремонта. Он ни разу не посмотрел ни на кого из женщин, и тем более – на Танюшу, но ее это не огорчает. В неприступности его твердой души есть что-то от бога Гефеста. Она почтительно подает Гефесту кружку с чаем – ей удобнее зачерпнуть, чем ему – он едва заметно кивает, не глядя в ее сторону и не прекращая увлекательного спора о наилучшем типе лыжных креплений. Все сегодня кажутся ей прекрасными, как разные грани одного сверкающего алмаза, и в каждого она готова тут же влюбиться – хоть в Ярика, хоть в Виктора, хоть в маленького Колю, хоть в Марианну. Но радостней всего ей бывает, когда она смотрит вот на этого парня – его имени она до сих пор так и не выяснила. Во время пилки дров ей казалось, что его все называют Он – и она очень удивлялась, как можно обращаться к человеку в третьем лице. У него такое подвижное лицо, что она пока не определила рисунок его черт. Их все время затмевает его широкая треугольная улыбка и радостный блеск глаз. Кажется, глаза его темные. Волосы, наверное, тоже: разгорячившись, он сдвинул шапку на затылок, под капюшон, и на лоб упал живописный кудрявый локон. А еще у него густые, почти сросшиеся на переносице брови: им не хватило для воссоединения волосков, и они перекинули мостик из черного пушка – из такого же делаются первые усы у юных брюнетов. Должно быть, ему где-то около тридцати или немного больше: уже проявляется небольшая угловатость на скулах, первые морщинки у глаз. Но, право, это не только его не портит, а кажется, что именно сейчас, в своей тридцатилетней ипостаси, он достиг совершенства, которого не было во времена пухлой и округлой юности. Она пытается представить, каким было его лицо тогда и понимает – нет, он никогда не был так красив, как сейчас.
Он смотрит как бы одновременно на всех и одновременно со всеми разговаривает. При этом он совсем не стремится доминировать в беседе и, пожалуй что, говорит меньше других. Но при этом он легко удерживает все нити разговора в одном пучке, то и дело вставляя реплику то там, то здесь, и всякий раз это оказывается правильно и уместно. Он всех одаривает своей лучезарной улыбкой, и всем кажется (Танюша уверена, что и другим так кажется), что он разговаривает только с тобой одним/одной, и только ради тебя одного/одной существует на этой поляне. Стоит ему взглянуть – и ты понимаешь, что он уже знает о тебе все, все твои хорошие и дурные помыслы. Однако, повинуясь чудодейственной силе, что разлита в оранжевых всполохах на лицах
Наконец, тайна раскрылась. Сначала Ярик громко и разборчиво (он все время говорил так) обратился к нему по имени – Ион. Ион? Но как же это… Может, Ян? Или, на худой конец, Иона? Хотя нет, во времена его рождения – лет тридцать назад, стало быть – мудреные старославянские имена еще не вошли в моду. И тут, непонятно в каком контексте, в разговоре прозвучала фамилия – Криштяну. Ион с улыбкой вскинул голову ей навстречу, словно услышав что-то очень близкое. Так и есть, это его фамилия. Кусочки паззла сошлись. Ион Криштяну. Молдавия. Ну конечно! Единственная советская республика, говорившая на романском (романтическом!) языке, так же как Италия, Франция, Испания. Это в мыслях Танюши роднило ее с просвещенной Европой, хотя, глядя на молдавских гастарбайтеров, в это трудно поверить. К тому же, романские корни в молдавском языке прячутся за варварскими суффиксами – Криштяну, Боиштяну, Эминеску… Так думала Танюша, всей душой радуясь, что корни этого чудесного человека уводят именно туда, в Молдавию. А значит – в молдавские сказки, которые она обожала в детстве. Новая вводная помогла, наконец, поймать ускользающие подвижные черты и приложить их к имеющемуся в воображении типажу. И они сразу совпали. Вот черные, густые, длинные брови домиком, почти сросшиеся на переносице; под ними большие, глубокие, чуть итальянские глаза. Нос, конечно же, с горбинкой – иначе и быть не может, того требует прекрасный жанр. Лицо треугольное, и подбородок немного длинноват и островат – но и слава Богу, потому что с брутальным квадратным подбородком он был бы настолько хорош, что Танюша не посмела бы задержать на нем взгляда. А этот острый уголок придавал Иону что-то забавно-детское, что сразу разрушало ненужную правильность его средиземноморского лица. В узком пространстве подбородка помещались губы – мягкие, тоже сложенные треугольником. Из-за недостатка места они не смогли превратиться в так называемый «мужественный рот» – длинный и самоуверенный; никогда широко не открываясь, он важно роняет тщательно выверенные слова. А маленькому треугольному рту Иона ничего не оставалось, как все время улыбаться.
Теперь понятно, откуда в его речи эти мягкие завершения согласных и певучие гласные. Но с этим милым акцентом он произносил изящные фразы, выдающие больше, чем просто хорошее образование – а именно начитанность. Правда, он словно бы стеснялся этого; стоило ему в очередной раз «выдать» себя, как ему казалось, неуместно претенциозной репликой, как он стремился исправиться, окунаясь в простоту – но никогда не грубую, а лишь ласково-дружескую. Кто же он? Как здесь оказался? Может, он бывший студент, каким-то образом поступивший в российский ВУЗ, а затем постаравшийся зацепиться в более сытой, чем его бедная Молдавия, стране? Как жаль, что она этого никогда не узнает… А он тем временем снова, уже который раз за вечер, с улыбкой протягивает руку за ее кружкой, чтобы зачерпнуть ей чая из котла. Удивительно – она ведь даже не просила об этом, не осмеливалась – хотя и очень хотела чая, да все ленилась встать. Как он всегда успевает заметить, что ее кружка, спрятанная в ладонях, уже пуста? В последние несколько минут – эге, а она, оказывается, не спускала с него глаз! – он вовсе не смотрел на нее, а разговаривал с другими. Но стоило ей подумать, как было бы хорошо, чтобы… как он тут же повернулся и заботливо протянул руку за кружкой.
– В-вы… вы случайно не из Молдавии? – спросила она робко, словно надеясь, что он ее не услышит.
Но не тут-то было – он обладал способностью слышать любой звук, какой хотел, даже сквозь сплошные помехи чужие разговоров.
– Да, да! – Радостно блеснула улыбка, в черных глазах зажегся ласковый свет. – Но только не «вы», а «ты». Так и есть, из Молдавии!
– А как вы… как ты здесь ока…
Тут волна разговора позади Иона захлестнула его своим гребнем: Виктору оказалось очень важно, чтобы Ион срочно показал Даниле – ремонтнику танюшиной группы – какую-то особый, изобретенную Виктором фиксатор ботинка в креплении. Волна упала и разделила Иона с Танюшей.
– Я тебе потом все-все объясню, – пообещал он, протягивая к Танюше руку, словно не хотел ее отпускать. Но тело его уже повернулось к мужским собеседникам – выполнять свой долг, разыскивать лыжу, нести ее к костру и демонстрировать Даниле, нахваливая техническую сметку Виктора. – Все-все!
«Не успеешь», – вздохнула Танюша.
Так оно и вышло. Вскоре безмятежность посиделок нарушила подготовка шатра к ночлегу. Танюшу позвали вместе с другими стелить коврики, кто-то поспешил докалывать на ночь дрова, кто-то стал носить их в шатер, девушки принялись складывать их в поленницу – словом, ей было уже никак не вернуться на старое место, чтобы еще немножко помедлить с кружкой чая в руках. Да уже и некуда было возвращаться: замкнутый круг разорвался, люди, как по команде что-то вспомнив, стряхнули с себя блаженное оцепенение и включились в общее движение. Группа Иона тоже колола и носила дрова, тоже стелила коврики и раскладывала спальники в своем шатре. По всему лагерю слышались деловитые переговоры, возня и смех. Дежурные домывали на завтра котлы, владельцы вещей, что сушились у костра, собирали их для переноса в более надежную сушилку – в теплый тряпичный домик. Волшебство распалось на части. Но все же это оно, оно продолжается, просто в другом агрегатном состоянии, и так будет еще много ночей, так будет весь поход, – думала Танюша, ползая в шатре и поправляя пенки при слабом свете налобного фонарика. Вот только тебя я больше не увижу. Как это жаль! И как жаль, что уже много-много раз бывало так – чья-то добрая улыбка, потом робкая надежда, а потом – неизбежное расставание, когда понимаешь, что слишком много позволила воображению и что на самом деле никаких оснований для надежды не было…
Наступило утро. Все было так, как представляла накануне Танюша. Участники обеих групп торопливо собирали рюкзаки, потому что обе, конечно, опаздывали с выходом – иначе, кажется, в походах и не бывает. Каждый сосредоточился на своих вещах. Никто не смотрел друг на друга, и тем более на Танюшу, что позволило ей спокойно, без аккомпанемента в виде дружеских шуток, прочесать поляну и выковырять мусор из плотно утоптанного снега. Посреди исчезавшего лагеря, возвышаясь над суетливо склоненными спинами, стояли трое – руководитель танюшиной группы Серега, Ярик и Ион. Все вместе они с чрезвычайно значительным видом рассматривали помятый листок карты, то и дело поднимая глаза на освещенный ярким солнцем горизонт. Даже Ион как будто посерьезнел. Но нет, ей показалось: он повернул лицо, и опять засветилась вчерашняя улыбка.