Муж, жена и сатана
Шрифт:
— Лёв, заткнись, пожалуйста, — вежливо попросила его Ада, — дай дочитать до конца, потерпи еще, немного осталось.
«…Быть в мире и не обозначить свое существованье в продленье рода людского, это представляется мне ужасным. И оттого, мои милые, верю всем своим существом, всею оболочкой моею, простите уж за подобное выраженье, что Господь всемогущий услышит вас и даст вам просимого — и не станет никак иначе, потому как быть такому просто не должно…
Не стану более утомлять вас словами своими, вы, по-видимому, и так устали читать их за время, пока мы были вместе. Напоследок испрошу лишь об великом одолженье,
Засим, прощаюсь окончательно и бесповоротно, навеки любящий вас Николай Гоголь, литератор».
— Ну что? — грустно спросил Лёва, дочитав письмо. — Сегодня копать будем или когда?
— А как же мы Гоголя туда доставим? — в ответ на его вопрос спросила Адка, промокнув глаза салфеткой.
— Ну это моя забота, не заморачивайся. — Вместо ответа Гуглицкий махнул рукой и посмотрел на часы. — Скоро десять, самое оно…
Странная компания вылезала из подержанной «бэхи», запарковавшейся на Никитском бульваре у дома № 7. Первым наружу выбрался смешного вида дядька, похожий на гнома, с седой лохматой головой, чуть залысой ото лба, и такой же седой и курчавой бородой. Он открыл багажник, достал оттуда короткую лопату и потертый саквояж. Лопату он закинул через плечо, отчего сделался еще смешней. Следом за ним вышла привлекательная молодая женщина в повязанной на голову черной косынке, держа в руке поводок, к которому был прищелкнут на карабин то ли пес африканской наружности, то ли лысая гиена, то ли шакал с выдающейся нижней челюстью, всем видом своим напоминающий персонаж фантастического комикса. Напоследок из машины выбралась пожилая тетка в черном платке — самого простецкого вида, но в очень приличных синих туфельках на широкой резинке. В руках она держала громадную, местами облезлую птицу породы то ли ара краснобрюхий, то ли аратинга оранжеволобый, то ли какаду гологлазый ожереловый — никто из его хозяев так и не удосужился это выяснить.
Компания осмотрелась по сторонам и двинулась через арку дома во двор, туда, где располагался особняк графа и графини Толстых. Они дошли до возведенной недавно, крашенной кузбаслаком ограды, и остановились. Лёва взялся за ручку от новой калитки, потянул ее на себя. К его удивлению, калитка отворилась. Они зашли и сразу оказались под сенью деревьев.
Начинался октябрь. Листья помаленьку уже отваливались от веток и, долетев до низу, укладывались под ноги всяческим людям, хорошим и похуже, постепенно образовывая на поверхности прохладной земли шуршащий пестрый ковер. Череп задрал ногу у ближайшего дерева и оставил влажный след на земле.
— Вон там, — Лёва указал на место будущей могилы, чуть в стороне от подмоченного дерева. Он поставил саквояж на землю, после чего приблизился к назначенному месту, отгреб ногой сухие листья и воткнул лопату в грунт.
— А кого хороним-то, Аданька? — все еще не понимая причин своего присутствия на этой странной процедуре, озадачилась Прасковья, — кто помер-то?
— Черт! — не переставая выбрасывать землю из ямы, то ли в шутку, то ли всерьез отреагировал Гуглицкий. — Черт помер, Прасковьюшка. И просил тебя быть на погребении. Еще вопросы имеются?
К этому моменту яма была уже достаточно глубокой, и Лёва, махнув компании рукой, пригласил всех подойти ближе. Он отщелкнул замок
— Прощайте, Николай Василич, — торжественно произнес Лёва, — пусть земля эта будет вам мягче воздуха. И не забывайте нас там у себя… на небесах… — И, помолчав, добавил с грустью в голосе. — С вами было прикольно…
Прасковья в испуге осенила себя крестным знамением и зашептала молитву.
Череп сделал шумерскую стойку и замер, словно перед броском в вечность.
Гоголь, сидя на руках у Прасковьи, насупился, покосил глазом туда-сюда и гортанно выкрикнул в потемневший октябрьский воздух, троекратно, как всегда:
— Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак! Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак! Гоголь-хор-роший-гоголь-дур-рак!
Какая часть высказывания относилась к нему самому, а какая к извечному оппоненту его, никто выяснять не стал — сегодня все и всем было можно.
Лёва бережно опустил предмет в яму и бросил вдогонку горсть земли. То же сделал и Аделина.
— Спасибо вам за все, Николай Васильевич, — тихо произнесла она, глядя в яму, — и пишите, если найдете вариант для связи, любой, я буду ждать. — И добавила совсем уже неслышно: — Вольному воля, спасенному рай…
— Бывайте здоровы… — неуклюже вставила свое слово Прасковья, отослав комок земельки вслед за остальными, плохо понимая, что происходит здесь и сейчас. Но только было положено провожать в последний путь, она и проводила. Пускай даже неведомо кого.
Лёва быстро закидал яму землей и утоптал сверху ногами.
— Все! — подвел он итог их короткого путешествия на бульвар. — Двигаем на Зубовку?
Внезапно Адка скорчилась и, обняв руками лицо, отдалилась к ближайшему дереву. Ей явно было дурно — так, как не мутило никогда раньше.
— Что? — встревоженно спросил Лёва. — Что такое, родная?
— Не знаю… — утерев рот платком, едва выговорила она, — тошнит меня что-то… Нехорошо себя чувствую… Поехали домой, Лёв.
Странная компания, суетясь и поспешая, проделала обратный путь до машины; все расселись, и Лев Гуглицкий, заведя мотор верной своей «бэхи», энергично тронулся с места. Нужно было поскорей попасть к себе на Зубовку и только после этого решать, что делать с Адкой…
Послесловие
Изначально с милейшим другом моим Лёвой Гуглицким я познакомился с год тому назад в турецкой Аланье, где, отбывая ежегодную творческую повинность с февраля по апрель, сидел над очередным своим романом. В отеле, как и на всем побережье в период межсезонья, было тихо, скучно и довольно одиноко, особенно по вечерам. К этому времени дня, утомившись писанием, я доводил свои глаза до окончательного изнеможения, каждый раз достигая момента, когда буквы начинали плыть и раздваиваться в воздухе, выдавая на экран ноутбука не только привычные для меня слова и обороты, а еще и заурядную и недостойную чушь.
Явно, начиная с определенного момента, требовалась умственная разгрузка. Однако, не имея реального шанса ее осуществить из-за отсутствия в отеле мало-мальски подходящего мне для общения человека, приходилось наплевать на идущие от организма призывы и изводить себя и дальше сочинением следующей главы.
Именно в такой момент, ровно посередине моей отсидки, когда уже почти иссох начальный запал и работа обрела стадию устойчивого противоборства между желанием писать и нежеланием переусердствовать в деле, за которым приехал, на горизонте и нарисовался Лёва.