Мужчины двенадцати лет
Шрифт:
И она обняла сына.
— А, вот как! — вскричал дедушка. — Ты, значит, плачешь от радости? Бедная ты моя дочурка! От горя — плачет, от радости — плачет… Ты только и умеешь, что плакать… Эй, ребята, а ну давайте посмеемся!
И дедушка громко захохотал. Четверо малышей вторили ему: «Ха, ха, ха, ха!» — замирая от восторга.
— Ну ладно, Нико, — сказал дедушка старшему внуку, — кончай обедать и одевайся.
— А чего ж мне одеваться? Надел шапку — и готов. Ведь штаны и куртка у меня одни.
— Сеньор, — сказал старик, входя в кабинет
— Какого внука?
— Которого вы обещали взять помощником привратника.
— Ах, да! А я было уже забыл. Пусть войдет.
Старик приоткрыл дверь в прихожую, где мальчик стоял и ждал, смущенно вертя в руках шапку и глядя в землю.
— Нико, входи…
И Нико оказался перед хозяином, который что-то писал на большом листе бумаги. Мальчик пробормотал:
— Добрый день!
Но, наверно, он сказал это очень тихо, потому что хозяин не ответил и продолжал писать.
Нико и дедушка стоя ждали. Нико рассматривал хозяина: он был еще довольно молод, хотя лысина, ранние морщины и землистый цвет лица старили его. Какой худой! А руки как у мертвеца. Мальчику стало страшно, когда он взглянул на эти руки. Наконец хозяин подписал бумагу, промакнул ее и посмотрел на мальчика. Потом сделал презрительную гримасу и обратился к старику:
— Ну ты, старый хрыч, это и есть твой внук, о котором ты мне столько говорил?
— Да, сеньор.
— И он на что-нибудь годен, а?
— Ну как же, сеньор! Первые-то дни он, может, будет немножко неловок, ведь бедняжка никогда по коврам не ходил. Но вот увидите, сеньор, он привыкнет, а как привыкнет…
— Ну, ну, хватит! Заткни клюв, а то будешь тут каркать целый день. Тебе бы на аукционе работать, цены выкрикивать.
— Хорошо, сеньор, — ответил дедушка, склонившись в почтительном поклоне, и, отступив на шаг назад, заискивающе улыбаясь, ждал.
Хозяин надписал конверт, положил в него письмо и протянул дедушке:
— Возьми. Наклей марку и брось в ящик.
— Хорошо, сеньор. — Старик снова низко поклонился и направился к выходу.
— Эй, ты, подожди! Потом отправишь… Поговорим насчет мальчишки. — Он указал на Нико. — Не знаю, брать его или нет.
Старик принялся умолять:
— Возьмите его, сеньор! Пожалуйста, возьмите! Ведь дома еще четверо остались, мал мала меньше, А мать целый день сидит за иглой, чтобы всех прокормить. Возьмите его, сеньор. Я вас на коленях умоляю! Вы благородное дело сделаете, сеньор…
— Ух, надоел! Замолчи!
— Хорошо, сеньор.
Растерянный и дрожащий, Нико наблюдал эту дикую сцену. Возмущение и гнев душили его. Мысли путались. Он понял, что дедушка унижается перед этим человеком, который называет его на «ты» и обращается с ним как с собакой.
Он не знал, что делать. Слезы жгли ему глаза. Горло стеснило, словно он проглотил кость. Он с удовольствием бросился бы бежать куда глаза глядят, только бы оказаться где-нибудь подальше от этого гадкого человека, который так обижал его любимого дедушку. Но он вспомнил слова старика: «Ведь дома еще четверо остались, мал мала меньше. А мать целый день сидит за иглой, чтобы всех прокормить…» Он словно наяву увидел перед собой мать, склонившуюся над швейной машиной, и десятилетнюю сестренку Росину, готовящую жалкий обед на всю семью, для того чтобы матери ни на минуту не приходилось отрываться от работы. А он? Что он задумал?.. Он сделал над собой усилие: придется покориться. С трудом заставил он себя взглянуть на хозяина, обращавшегося к нему:
— А ну, молодчик, подойди!.. Да какой ты грязный! Разве V вас в трущобе нет воды?
Что?
— Как тебя зовут?
— Меня?
— Ну да, тебя! С кем же я, по-твоему, говорю? Ну да, тебя! Как зовут?
— Николас Сальватуччи.
— Но мы его называем Нико, сеньор, — вмешался старик.
— Нико? Ладно, так лучше, короче… Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
— Тринадцать лет, сеньор, — поправил хозяин. — Надо говорить: сеньор. Ну-ка, повтори: тринадцать лет, сеньор.
Нико повторил, запинаясь, красный от стыда и гнева:
— Три-на-дцать лет, сень-ор…
— Да он, кажется, придурковатый, — сказал хозяин, обращаясь к старику.
— Не думайте, сеньор! — заволновался дедушка. — Сейчас он немножко застыдился, а так-то он у нас шустрый. И какой крепкий! Вы взгляните, ему только тринадцать лет, а все пятнадцать можно дать. Да он взрослого мужчину положит на обе лопатки…
— Ладно. Надо его в приличный вид привести. Мой грум не должен ходить голодранцем. Покуда ему не сошьют ливрею, возьми у привратника куртку и штаны; мальчишке, верно, будет впору.
— Хорошо, сеньор.
— Да вели его помыть и постричь. У него, наверно, в голове полно вшей. Если ты его мне в приличный вид не приведешь, не возьму, так и знай. Вот пусть его вымоют да оденут почище — тогда посмотрим. Ну, живо!
— Хорошо, сеньор. Вот увидите, я его так разодену, что вы его и не узнаете, — ответил дедушка и, взяв за руку Нико, направился к двери. На пороге он остановился и добавил — Вот увидите, сеньор, он вам понравится, мой Нико, он у нас пригожий мальчик…
— Ладно, хватит! — прервал хозяин и со стуком захлопнул дверь перед их носом.
Нико с дедушкой остались одни в передней. Мальчик, голосом, в котором слышались слезы, проговорил:
— Дедушка, я лучше уйду… Я хочу уйти отсюда, дедушка!
— Да ты с ума сошел, голубчик!
— Я не хочу здесь оставаться, я уйду!
— Да ты думаешь, тебе в другом месте будет лучше?
Здесь тебя будут кормить, одевать, будут платить тебе по двадцать песо в месяц…
— А почему он с тобой так обращается, дедушка?
— Со мной? А как он со мной обращается?
— Ну, как… Он тебе «ты» говорит. Старым хрычом тебя обзывает. Перебивает тебя, кричит: «Хватит!», как будто ты собака какая-нибудь, а не человек… Я не хочу здесь оставаться, дедушка! Не могу я видеть, как он с тобой обращается…