Мужчины свои и чужие
Шрифт:
Она умело закрутила волосы в узел и одарила гостя ледяным взглядом, который приберегала для тех клиентов отеля, которые утверждали, что выпили всего лишь две порции в гостиничном баре, а не десять двойных, как было указано в счете.
– Джефф, вылезай из ванны и проваливай. Мне через сорок пять минут нужно выходить из дома, а у меня еще масса дел. Давай поторопись.
Ее строгий учительский голос сработал мгновенно: Джефф тут же вылез из ванны, остановился перед ней и потянулся. С него на линолеум ручьями стекала вода.
Ханна не могла заставить себя отвести от него глаза. Господи, до чего же хорош! Весь – от коротких светлых волос до больших ступней. Шесть футов мускулов без единого недостатка. Микеланджело, наверное, все отдал бы за возможность иметь такого натурщика.
Ханна
2
– Господи! Ты только взгляни на эту грязь! Я не против готовых салатов, но ведь дома обязательно надо их переложить из этих ужасных белых коробок. Они постоянно протекают. Что это? – Анна-Мари О'Брайен прищурилась поверх очков на этикетку из супермаркета на коробке, которая оставила жирный след на полке идеально чистого холодильника.
Эмма Шеридан молчала, пока ее мать разыскивала салфетку, потом мочила ее в горячей воде и старательно стирала жирное пятно со средней полки холодильника. Кухню наполнил резкий запах соснового дезинфицирующего средства. На сосну это и близко не было похоже – во всяком случае, Эмме такие сосны не попадались. Разве что в наше время сосны вступают в интимные отношения с фабриками, выпускающими хлорку.
– Вот так-то лучше! – заявила, выпрямляясь, миссис О'Брайен.
Она снова сполоснула салфетку и, прищурившись, оглядела кухню. Только после этого она достала из своей сумки завернутые в фольгу пакеты и аккуратно поместила их в холодильник, одновременно комментируя свои действия.
– Не хочу, чтобы бедненький Питер ел еду из супермаркета. Он должен нормально ужинать. Вот твой отец не прикоснулся бы ни к какой готовой пище, даже если бы мне пришлось уехать на неделю. Я тут сделала лазанью, ее на два дня хватит, а это куриная и грибная запеканки, их я положу в морозильник. Эмма, я тебя умоляю! Ты когда-нибудь его размораживаешь? Он сам этого делать не умеет. Ну ладно, я разберусь…
Эмма отключилась. Она тридцать один год выслушивала монологи матери на тему «никто ничего не делает правильно», и это научило ее, что можно попасть в психушку, если вовремя не отключиться. Особенно если монолог направлен на то, чтобы показать тебе, какая ты плохая хозяйка (студентка, водитель) и что твой бедный муж вполне может умереть от сальмонеллы, если ты немедленно не начнешь кипятить как кухонные полотенца, так и его трусы.
Тот факт, что Эмма накануне вылизала дом сверху донизу, не имел никакого значения. Неважно, что она потратила этот день на уборку, вместо того чтобы побегать по магазинам и купить себе что-нибудь для путешествия. А она ведь собиралась пойти в «Дебенхэмс» и купить себе черный купальник, увеличивающий грудь, о котором прочла в женском журнале. Там утверждалось, что даже плоская, как блин, грудь в этом бикини будет выглядеть настолько привлекательно, что ослепит всех смотрящих.
Увы, единственный способ, каким бюст Эммы может кого-то ослепить, это если выскочит проволочка из ее нулевого бюстгальтера и попадет этому человеку в глаз. Так что ей был просто необходим такой купальник.
Но, как обычно, вступила в действие единственная излишне развитая часть ее организма – чувство вины, и поход по магазинам остался несбыточной мечтой. Чувство вины у Эммы напоминало описание сердца в учебнике анатомии: большая мышца, сжимающаяся произвольно. Ощущение вины за то, что она оставляет Питера на целую неделю в его собственном доме, а сама поплывет по Нилу вместе с родителями, победило ее стремление купить бикини с лифчиком, увеличивающим грудь. Так что в магазин она не пошла, а вместо этого затеяла весеннюю уборку. Разумеется, Питер, который не заметит, даже если ему подать ужин прямо на столе, потому что кончились тарелки, на ее титанические усилия внимания не обратит. Однако по Эмминому «винаметру» целый день уборки можно засчитать как 55 процентов компенсации за то, что она едет в отпуск без своего возлюбленного мужа. Дорогой подарок ей не по карману, так что, если она в течение недели после возвращения будет готовить ему его любимые блюда на ужин, это можно посчитать компенсацией за остальные 45 процентов.
Увы, она забыла купить новые резиновые перчатки, так что теперь, после того как она драила унитаз с хлоркой, руки были сухими, как пережаренный цыпленок. Зато дом превратился в настоящий дворец – ковры чистые, туалеты сверкают и нигде ни одной не выглаженной тряпки. И тем не менее мать продолжала неодобрительно цокать языком по поводу единственного пятна во всей этой чистоте!
Эмма могла представить себе, как Питер утром открывает холодильник, берет коробку с салатом, ест его тут же, не отходя от дверцы, потом сует жирную коробку назад на полку и хватает апельсиновый сок на завтрак. Он обожал салаты из супермаркета и дико ненавидел лазанью. Но говорить об этом матери не имело никакого смысла. Анна-Мари О'Брайен и слушать не станет. Она никогда никого не слушала, кроме своего мужа, Джеймса П. О'Брайена, владельца небольшой компании, который руководил всем в пределах видимости и всегда – то есть абсолютно всегда – настаивал, чтобы последнее слово оставалось за ним.
Эмма устало села на стул в кухне и принялась рассматривать свои ногти, которые недавно покрасила. Розовый лак, купленный специально для отпуска, смотрелся неплохо, но не смог замаскировать урон, нанесенный хлоркой, или обгрызенный ноготь. Эмма никак не могла избавиться от этой детской привычки и сгрызла ноготь на указательном пальце почти до основания во время длинного телефонного разговора накануне с матерью. Анна-Мари распространялась насчет жары в Египте, дикости местных жителей, необходимости прикрывать плечи и «сможет ли отец получить там нормальное молоко к чаю». Последнее замечание вызвало у Эммы мысленную картину: отец, пытающийся подоить верблюда, стоит с красным вспотевшим лицом, держа в одной руке чашку, а в другой верблюжью титьку.
«Ладно, кто станет смотреть на твои проклятые ногти?» – сказала себе Эмма. Она слишком устала, чтобы об этом беспокоиться. Хорошо бы поспать в самолете по дороге в Египет. Если ей удастся стащить у матери таблетку валиума, она отключится на всю дорогу.
Пока мать возилась у холодильника, Эмма тайком пощупала свою грудь через мягкую ткань комбинезона. Она занималась этим весь день, доставляя себе огромное удовольствие, не имеющее никакого отношения к сексу. Утром в зеркале ее грудь выглядела больше, чем обычно, она была в этом уверена. Соски стали крупнее, верно? Вне сомнения. Эмма радостно улыбнулась: она беременна! Невозможно описать, какой счастливой она себя чувствовала, когда думала о ребенке, ее ребенке. Она вся сияла изнутри, и это сияние питалось радостью и чувством облегчения. Облегчения от того, что после долгого ожидания это наконец произошло. Ей хотелось пуститься в пляс от счастья, но природная осторожность останавливала ее. «Не говори ничего, а то сглазишь! Подожди, вот когда будешь полностью уверена, сообщишь Питеру замечательные новости», – говорила она себе. Ей всего-то и нужно пережить ужасную неделю с родителями, а дальше все будет замечательно. Ее тайна поможет ей продержаться эту неделю. Одна неделя, подумаешь!
Не обращая внимания на монолог на тему «здесь конь не валялся», она взяла блокнот и принялась писать записку Питу, уверяя его, что любит и будет ужасно скучать.
– Что, мадам, как всегда, изволит отдыхать, пока ее мать работает?
При звуке отцовского голоса Эмма чуть не подскочила. И сразу почувствовала, что в чем-то виновата. Так же с ней всегда бывало, когда на пути попадалась полицейская машина с торчащим из окна радаром, хотя сама она тащилась со скоростью тридцать миль в час. Одно присутствие отца наводило на нее тоску. Даже сегодня, когда она так радовалась перспективе оказаться беременной.