Мужик ласкает даму

Завальнюк Леонид

А этот вышел и купил какой-то золотой, нечеловеческий компот. Везение! А тот шагал все годы не туда и вдруг набрел… На что? На негасимый свет, на поднебесну милость. Везение! Устал. Фатально, мерзко не везет. Удача! Где ты, боль моя? – Прости. Я заблудилась. – Что? Заблудилась? Господи, но это разговор другой. Я то считал, что нет тебя совсем. А, есть, – конево дело! Ты только иногда давай мне знак, Звени, как колокольчик под дугой. Мол так спешила я к тебе, что мимо пролетела! Я то считал, что нет тебя, А ты!.. Привет, привет! Когда-нибудь да встретимся. Признаться, я заплачу. И закачу тебе такой невиданный обед, Какого в жизни не едала ни одна великая удача. Когда-нибудь да встретимся, Не через год, так через сто. Не дотяну? Положим. Ну и что?! Надеяться и обладать – одно и то же где-то. Не знаю, как бы объяснить… Вот, скажем, голый человек. Мороз. Но холодно ль ему, когда идет он покупать пальто? Теплейшее, счастливое пальто? Нет. Трижды нет. Ему: – Ты что? Зима ведь на дворе. Ты что?! А он идет, смеется: – Лето! Лето!

Лето!

НЛО над Большим театром

Люблю я праздник, где по сцене Красоток носят мужики. Где каждый шаг как бы без цели, Так все беспечны и легки. Где плещет музыка большая Как бы на блюде золотом, Житейской гнусности мешая Долбить мне темя долотом. Люблю, где в зале след моноклей И прочих стекол старины, Сидеть и ни о чем не мокнуть, Как бы свалившийся с Луны. Люблю, люблю!.. Но избегаю. А это значит – не люблю. Эй, долото! Вот мое темя. Пространства нет, скрежещет время: – Не спи, несчастный! Я не сплю. В трудах все дни мои и ночи. Ведь сновиденья – тоже труд. И надо все их приурочить К тому, о чем они не врут. …Мне снится музыка-калека. Но не на блюде, а под ним. Мне снится над кудрями века Последних правд последний нимб. Он меркнет, меркнет… Вдруг – сиянье Такое, что уже не свет. Оно огромней снов и яви, Всего, что есть, Всего, что нет. И как-то я к нему прицеплен И злоб взведенные курки, И праздник этот, где по сцене Таскают девок мужики. И что еще? Еще в крупице Жизнь за пределом всех чудес. И – ах! И страх, И жажда откупиться От этой милости взбесившихся небес.

Данди по прозвищу Крокодил

Ну что же, спасибо, Данди По прозвищу крокодил. Кому-то привидится в Дании, Что в гости я приходил. И тихо он скажет: – Боже! — Перекрестясь тайком. — Вы так на кого-то похожи. Откуда я с вами знаком? Простите, мы не представлены, Но, право же, не до манер. Я помню Вас где-то при Сталине… Как это возможно, сэр? И молвлю я: – “Данди” смотрели? И он встрепенется: – Да, да! А с ним встрепенутся вместе Все веси и все города. И если мы крикнем: – Изаура! — Кому-то ударит в кровь: – Ах, Загреб-Россия-Замбия! И – больше чем мир, и – любовь! Конечно, не так все просто. И все ж, старина, и все ж, Кто видел одно и то же, Тот в чем-то одно и то ж. И, может, когда мы едем Смотреть чужие края, Мы едем к возможности молвить: “Простите, вы – это я!”. Ну, словом, спасибо, Данди. И не тоскуй, старина. Положим, кому-то ты скучен. Но Библия тоже скучна. И в ней без конца детали, Нужные не вполне. Но все, кто ее читали Иль даже просто листали, В Заире, в Инте, в Италии, В Священной земле и так далее, Незримо живут во мне. Ведь все, что без устали странствует, А значит и ты, мой друг, Рушит границы пространства, Времен размыкает круг… Ну, словом, работай, Данди. Живи еще множество лет. И всем, кто прийдет на свидание, Сегодня ли, в годы ли дальние, Поклон от меня и привет.

Кабак “Погребальная стужа”…

Кабак “Погребальная стужа” Багровыми окнами тлел. О ужас господний! О ужин! Помедли, прощальный мой ужин, — Я только обед разогрел. Я только созвал аппетиты Всех канувших слез и надежд. Столы моей жизни накрыты. Садись, моя молодость, ешь. Садись, мое детство. Не чавкай. И хлебы в карманы не суй, И дедушкой не величай меня, И фал на столе не рисуй. Но детство рисует, что хочет. Но детство рыдая хохочет, Сквозь выбитый зуб говоря: – Там люди стоят!.. Вышел. Очередь. За дверью огромная очередь С разинутым ртом января. Цинготные тени качает Цианистый ветер луны. И первый талон мне вручает С моей обещательной подписью И с мертвой печатью войны. О, сколько давал я обетов, О, сколько любви обещал!.. – Мне можно? – Всем можно. Входите. Для вас этот праздничный зал. Входите. На пире последнем Все первые мы за столом. О, дней моих белость, о лебеди, За нас! И да сгинет вся мерность! Слепой, дай с безруким я чекнусь. За нас! За судьбу-обреченность, За век наш, за свет-костолом!

Исповедь конформиста

И я в себе разрушил храм Христа Спасителя. И я на пряник перепек неприбранный Арбат. И я вслед за тобой забыл даятелей своих И вечным стал просителем, Что значит – нищ судьбой И сущностью горбат. Во всем я повторил твой путь, страна моя, калека. Где перегиб в тебе, и я там перегнул. И если б ты доповернула реки, Я бы в себе их тоже повернул. Один ли я такой? Отнюдь! Нет, в колокол не били. Но конформизм не в том. А только в том, что так безудержно светло, И ненавидя, мы тебя любили, Чем мимо воли по тебе лепили Строй мыслей, чувств, добро свое и зло. Что изменилось? Мало что пожалуй. Не знаю как там дальше, а пока В тебе пожары, и во мне пожары, В тебе парламент, и во мне тоска… И надо бы, а не выходит по иному. И вот за жизнь свою уже в который раз Не дом мы по себе возводим, а себя по дому, Который бурно самостроится Без всяких чертежей, а только по биному, По непонятному, по дикому биному, Бог весть когда и кем заложенному в нас.

Дунькин пуп. Заявка на памятник

Конечно, сопка Дунькин пуп Была б мне памятник прекрасный. Живой и богоназванный, он бы о том гласил, Что лёгший в землю здесь при “белых” и при “красных” Равно у Бога вечной жизни Подаяния просил. Без устали по всем великим папертям шныряя, Он был не очень щедр. Но дыроватая сума Осуществляла в сущности сама Великий

принцип: “Поделись!”. Делился он, теряя. Поэтому любой, кто шел за ним, едя его корма, Был благодарен лишь в момент еденья. А после думал: “Надо больше бденья. Зашью-ка я свою суму!” И зашивал карман. Я обращаюсь к вам, просящие у бога, Бредущие бескрайностью надежд: Когда сума зашита, ни к чему дорога. Стой, где стоял. Подали – сразу съешь. Я думаю никто и никогда Не будет мне на свете благодарен. И поделом. Я шел на это, зная суть своей сумы. Как, впрочем, знал и то, Что, поднови ее, я сделаюсь бездарен, Как многие, не мне чета, могучие таланты и умы. Короче, если вдруг ко мне не зарастет народная тропа, То только потому, что не было ее и нету. Но если, паче чаянья, На склоны Дунькина пупа Вдруг забредет кака-то душа, обшарив всю планету И скажет: – Здравствуй! Здравствуй, Дунькин пуп родной. Возьми меня лежать, когда я дни закончу. Не знаю почему, но здесь на много тоньше Унылый мертвый слой меж вечностью и мной!.. Но если, паче чаянья… Ах, я расплакаться готов. Хотя и знаю, Вряд ли приведет кого-нибудь сюда бескрайняя дорога. На свете, не до ужаса, но много сопок. Очень много. И быть не может, чтобы не было сред них Таких вот вечных, Славных, безымянных Дунькиных пупов.

Опровержимость

Песок ли желтый, сок ли продают!.. Люблю, когда красиво иль полезно. А в космосе душой витать – какая красота! А что за радость по тропинке, как по лезвию, Пройти И над огромною водой стоять, И вдаль глядеть с моста! А взять работу, даже черную. А вольных сил игру. А сколько есть огней с нездешними очами! А что за счастье, скажем, разгрести муру Слежалых дней И синими ночами Дышать и думать: “Надо же, умру!.. Песок ли желтый, продают ли сок, Умру, умру!..” И до конца смириться. И вдруг услышать тихий голос: – Нет. – Ну как же, нет? На свете все до срока. И долго-долго это “нет” опровергать, Внутри себя сжимаясь, как пружина. И вновь услышать: “Бойся пережима!”. И распрямиться вдруг и напрочь вытолкнуть беду, Попутно дав толчек надеждам, радости, труду Острейшим пониманием того, что все опровержимо. Все в равной степени незыблимо и все опровержимо: И “да”, и “нет”, И “буду”, и “уйду”.

Большой человек-гражданин

Жил на свете большой Человек-Гражданин. Был он больше всего, Что приходит на ум для сравненья. Больше гор-городов, Больше самых бескрайних равнин, Больше вечной Земли. Но не больше Любви и Терпенья. Был он меньше того и другого, Как мы меньше жилья своего. Как мы меньше своих Самых крохотных Родин. Потому-то Любовь Была правдой и домом его. А терпенье – свободой и Родиной. Там он умер И там похоронен. Кто с годами, в те веси войдя, Холм увидит простой, Крест на этом холме Или куст – знак сиротской юдоли, Пусть измыслит молитву С той неистовой, чистой, от огромности злой высотой, Без которой не знать нам Ни надежды, ни правды, ни воли.

Разговор с шестой заповедью

Ночь остра, как бритва. День гудит, как ринг. Что ж твоя молитва: “Мартин Лютер Кинг”? Что ж поперек горла в эти сны прогиб? В исполненье черном это ты погиб. Беды инвалиды, радость инвалид… Бедное залижем, богатое болит. Вот любовь-калека. Руки, ноги есть. Но на срыве века обломило честь, Суть скрутило в дулю – неба не вдохнуть. А всего-то пулю кто-то принял в грудь. А всего-то где-то, свет гася во лбу, Сучий прах пророку прокусил судьбу. А всего-то (смаху шилом в третий глаз) Где-то новый Сахаров спущен в унитаз. Никакою памятью не отмоем хлеб. Где идущий падает, там наш общий склеп. Уберите брата! Я пуляю в свет Из обреза правды ошалелых лет. Ой, ты поле мести! Властный зов трубы. Но черны все вести, все дома – гробы. И несется-катится все одно и то ж: – Жизнь священна каждая. Остальное ложь. Меч рука сжимает – правде не взойти. Всякий меч сжигает семена в горсти. И несется строгое, сея свет и страх: – Все равны пред богом. И раб его, и враг. Не убий! Повязаны. О, родящий жизнь, Что ж нам делать, господи? Пуповину грызть?.. Боль моя святая, в горный мир тропа, Заповедь шестая, что ж ты так слепа? Что ж ты не даешь мне над собой взойти? Вдруг огонь, как молния, И сказала-молвила, – Ты о чем, прости? Не убий, повязаны?! По пустой волне, По лукавству разума ходите ко мне. Не убий, повязаны?! На стезе земной Что-то слишком много вас прячется за мной. Волен! Не держу тебя. Знаешь с кем, дерись. – А что, что же держит? – Думай. Разберись. Все! Все равны пред богом: И вечность бытия, И ты – ничто убогое, И этот зверь из бездны, И сын любви небесной, И раб его, И враг его, И меч его, И я!

Нищий просит икорки

Нищий просит икорки, Минус таранит плюс. – Ущипни меня, – сказала корпия. — Ага, понятно: не сплю. Будем смотреть спокойненько. Воскрешают телегу. Ага! А тут убивают покойника, Помолившись на лик батога. А у этих девиц усатых Лифчики из рядна. А эти друг друга кусают Потому, что они – родня. А эта корова в джинсах Перешла на арендный подряд. А это прием джиу-джицу. А это – фамильный зад. В нем светится гордость нации. А вот березка для брюк. А это – склад профанаций, А также умелых рук. А это “Долой!” закричало Из позитивных идей. А вот на колу мочало. И все это вместе – начало Жизни свободных людей. Кто хочет – просит икорки, Кто хочет – вертит вола. А кто хочет – щиплет корпию, Заряжает ружье со ствола. Оно чуть не в дырах – ржавое, Но грохнет и – наповал. Весна, Весна над державою!.. – Ты ждал ее? – Больше! Я звал. Она – предмет моей жажды. В ней нам себя вершить. – Так сдохнем же. – И не однажды. Но все же научимся жить!