Мужики и бабы
Шрифт:
– Погоди, счас я ее удоволю… – сказал Чувал и нырнул в перебежке к тому порядку улицы.
Он прокрался к ее соседу Корнею Климакову, снял потихоньку подтяжок с телеги, зашел с переулка к избе Гредной и как ахнет дубовым подтяжком в простенок, аж в окнах тренькнуло.
Баба Настя мигом скрылась, как сдуло ее, а из дому глухо, как из колодца, донесся голос Степана:
– Да что это за фулюганство! Иль топор брать, или в милицию итить. Иного выхода нет. Это не житье, а мученье.
– Ах ты, мерин саврасый! – возмущался прибежавший Чувал, тяжело дыша и ругаясь: – Выходит, мы ж и виноваты… Ну, погоди… Ребята, подь сюда!
Он отвел нескольких парней в сторону и,
– Гли-ка, на заборе у них сохнут Степановы портки. Гредная их постирала. У Степана всего одни портки. Уж я знаю точно. Дак вот, когда Гредная их стирает, он спит, завернувшись в свиту. Я чего придумал? Давай Степановы портки затолкаем к ним в печную трубу. Утром проснутся – вот будет потеха.
С улицы разошлись поздно, уже на рассвете, когда третьи петухи прокричали. Чувал с Маклаком подошли к избе Гредной, послушали, прислонившись ухом к стене. Тишина. Для безопасности заложили дверь на накладку, чтоб Степан на крыше их не застал. Маклак по углу залез на соломенную крышу. Чувал подал ему на шесте мокрые портки; тот этим же шестом и затолкал их в трубу. Вернулись в ночное довольные и веселые, хотя на Маклаке и была порвана рубаха. Спрячет, как-нибудь выкрутится.
Максим Селькин лежал у костра, приподняв свою гривастую голову. Остальные все спали вповалку.
– Ах, подсоски! – крикнул Чувал. – Мы им конфет принесли, а они спать? На баран их! Маклак, давай оброти! Вяжи их за ноги… Сейчас всех по росе перетаскаю.
– Не трогай их, робятки! – сказал Селькин. – У нас тут напересменку все налажено. Сперва я поспал, потом они… Таперика я за них караулю.
Федька выложил на ватолу конфеты.
– Ну, тогда и конфеты ешь за них, – сказал Чувал.
– У меня, робятки, зубов нету, – он прошамкал губами, потом с надеждой поглядел на пришедших. – А шкалик не прихватили для меня?
Чувал с Маклаком переглянулись.
– Мы взяли было шкалик, – сказал Чувал, – да на нас в Волчьем бандиты напали. Я этим шкаликом четверых уложил, а вон на Федьке рубаху изорвали.
– То-то я гляжу – рубаху попортили. Мотри, Федька, отец узнает, прибьет. Ох, робятки! Фулюганы вы все, фулюганы… Проголодались, поди? Вон картошка печеная. Поешьте.
Чувал с Маклаком набросились на картошку, а Селькин, оправляя костер, мечтательно сказал:
– Сон я видал чудной, робятки…
– Поди, со святыми угодниками водку пил, – прыснул Чувал.
– Не… Военный сон-то. Будто к нашему Тиханову немец подступил… Под самый овраг. И весь наш народ высыпал на Красную горку. Такая сила народу – пушкой не пробьешь. И все вооруженные: кто с вилами, кто с косой, кто с чем. И будто бы меня назначили главным полковником. Я беру кол и сажусь на Чалого. Ну, обращаюсь к народу, зовите попов! Пусть выносят иконы и херугвы… Пойдем супостата бить.
Вдруг с того конца лощины от низкой впадины, заслоненной чахлым кустарником, раздалось заливистое утробное ржание. Ребята вздрогнули, подняли головы:
– Чья это такая горластая, холера ей в бок! – выругался Федька.
– Это, робятки, мой Чалый. Это его голосок, – ласково сказал Селькин.
– Да он вроде бы немой у тебя, – сказал Чувал.
– Он зря не кричит… Когда наистся, тогда и голос подает. Стало быть, пора по домам. Будите робят.
– Постой, дядь Максим, а как же сон? – спросил Федька. – Немца-то отогнали от Тиханова?
– Отогнали.
– И далеко?
– Ажно до бреховского леса. Там пускай бреховские стараются.
4
Зиновий Тимофеевич Кадыков, председатель тихановской артели, неизвестно по каким делам был вызван в РИК. Исполком помещался на
Поначалу, в восемнадцатом году, и дом и магазины были конфискованы. Но так как в Тиханове в те поры даже волости не было, то занять такие помещения было нечем. Магазины снова сдали частникам в аренду, а дом незаметно перешел опять во владение семьи Каманиных. Константин Илларионович, сын купца, служил доктором в волостной больнице и был человеком уважаемым.
И магазины и дом возвышались над Тихановым, как дубы над мелколесьем. Дом, построенный земством в девяностых годах прошлого века, стоял под зеленой крышей, с ажурными железными коронами над печными трубами, с широким резным карнизом, с развернутыми во всю ошелеванную стену наличниками, похожими на диковинную кружевную вязь. А низ был кирпичный, с четкими рустами, с высоким цоколем, разделанным под шубу… Внизу, внутри дома, стены были обшиты мореным дубом, а печи из белоснежного крупного кафеля… На втором этаже Кадыков никогда не бывал. Говорили, что полы там застланы паркетом. Мальчиков туда не пускали. Их место было в магазине да на складах на втором этаже над магазинами в широких и просторных помещениях, похожих на железнодорожные пакгаузы. Три магазина размещались в одном здании и помостом были обнесены, высоким, многоступенчатым, как паперть в церкви. Какая сила народу стекалась сюда в базарные дни… Теперь наверху, где были склады, разместилась милиция, а из трех магазинов работал только один – промкооперация, а два других, сданных лавочникам Волгореву и Зайцеву, были еще зимой закрыты.
Странные дела произошли за этот год, думал Кадыков. Иван Зайцев, наживший на торговле в Тиханове за тридцать лет целое состояние, закрыл оба своих магазина, продал двухэтажный дом под райзо и укатил куда-то в Казань. Волгорев тоже закрыл магазин и уехал в Нижний… Даже дом свой оставил на произвол судьбы. И Константин Илларионович Каманин почти даром отдал свой дом райисполкому. Правда, взамен ему привезли новый сруб из кондового леса пятистенного дома о двенадцати окнах. Константин Илларионович просил поставить новый дом рядом со старым или хотя бы напротив. Но ему не разрешили… Рядом нельзя, потому как РИК, да еще райком… А напротив площадь решили оставить чистой для демонстраций. Тогда Каманин уволился из больницы, забрал свою семью – жену с детьми, мать старую, вдовую сестру – и уехал в Касимов. А в каманинском доме второй месяц, как разместились главные учреждения вновь созданного района. И неожиданно Тиханово выделилось на всю округу, и потускнела перед ним слава бывшего волостного села Желудевки.
Да и так, само по себе изменилось село, поотстроилось за каких-нибудь последних семь-восемь лет – прямо не узнать. На месте осиновых да березовых потемневших от времени изб с соломенными крышами, придавленными корявыми дубовыми приметинами, появились красные кирпичные дома с высокими цоколями из белого тесаного камня; вместо земляных да глинобитных подвалов выросли кладовые с железными крышами; улицы камнем замостили, мосты перекинули через овраги. Вот они что делают, государственные кредиты, да кооперация, да вольные промыслы, артели, торговля… Купцы разоряются, а кооперация стоит. Ну да и то сказать – налоги подсекают под самый корень купеческие доходы. Зато мужикам воля, – стройся, ребята, работай, торгуй на всю катушку. Артель сколотили – все льготы ваши. И всякая поддержка тебе и от властей, и от банка, и от торговых заведений. Что значит кооперация… Милое дело.