Мужики и бабы
Шрифт:
– Чего там делать? Яблоки, как горох… И вишня еще зеленая…
– А мед?
– Пчелы заедят.
– А мы леток заткнем, утащим улей в лес – там дымом выкурим, – сказал Чувал.
– Это можно, – согласился Соколик.
Они нетерпеливо выстраивались в рядок у пруда, чтобы скакать вдоль рощи до самого питомника. Соколик раза два срывался, уходя один, и, сконфуженный, возвращался.
– Если ты сфальшивишь, уйдешь первым, я тебя за рубаху стащу, – пригрозил Маклак.
Наконец сорвались с гиканьем и понеслись, настегивая прутьями лошадей. И все-таки Соколик успел почти на корпус
«Редко бьет и ноги больно задирает, – радостно подумал Федька, – счас я тебя укатаю». Он опустил поводья, давая ход кобыле, и почувствовал, как напрягается, натягиваясь до мелкой дрожи, конская спина. Эй, залетная! Он лег на гриву, упоительно слушая частый дробный бег, видя, как его кобыла, вытянув морду, словно птица в полете, все ближе скрадывала мышастого мерина и вырвалась наконец вперед возле самой ограды питомника.
– Ну что, Чижик-Соколик?.. Кто кому доказал? – Маклак радостно похлопывал по шее разгоряченную кобылу. – Эх ты моя касаточка… Не подвела меня, красавица…
– В жисть тебе не обогнать бы… Мой Тренчик вчера только с извозу вернулся. Тятька в Меленки пшено возил, – оправдывался Соколик. – Но смотри, наша взяла!
Вдоль рощи последним поспевал Махим, а Чувал проиграл обоим сергачевским.
– Ты чего, ягоду собирал? – крикнул Маклак Махиму.
– Фуражку сорвало, вот и подзадержался, – сказал тот, подъезжая.
– А после не мог ее подобрать?
– Он боялся, кабы Линдерша ее не сперла, – сказал Соколик, и все засмеялись.
– Дак чего, вам за воблой-то итить? – спросил Соколик.
– Почему это нам? Очки поровну. Мой выигрыш стоит два очка.
– Ну, давай канаться! – Соколик выломал палку из забора и кинул ее в воздух.
Маклак поймал ее за середину, и пошли мерить кулаками… Верх оказался за Соколиком.
– Ладно, хрен с вами. Накормим вас воблой. А теперь в сад, – сказал Маклак.
Они спешились, привязали лошадей к частоколу и только двинулись вдоль забора, как их окликнул слабый грудной голос:
– Что, робятки, ай яблочка захотелось?
Горбун вышел из вишневых зарослей и ласково глядел на них, опираясь на падожок.
– Да мы это… испить захотели, – смущенно пробормотал Маклак. – Жарко… Обгонялись… Ну и притомились…
– Колодец-то во-он игде… Возле пруда. И ведерко там есть, – сказал Горбун. – Ступайте с богом. А за яблочками приезжайте на большой Спас. Тады и разговеемся. А до Спаса грех яблоки есть, робятки… В них еще сок не устоялся, раньше времени сорвешь – только сгубишь. А яблоко-то богом дадено. Это райский плод.
Сконфуженные ребята поотвязали лошадей и подались восвояси, на прогон. Они поспели к заезду самой главной четверки. Еще издали, подъезжая к вышке с колоколом, вокруг которой застыла в мертвом ожидании огромная толпа, они услышали резкий нервный выкрик Успенского:
– Пошли!
Он стоял на вышке возле колокола и напряженно глядел в сторону Ухватовки, где приняли бег невидимые еще рысаки. И вот уже колыхнулась далекая стенка на валу, замахала руками, сорванными шапками, и многоголосый гул толпы, сперва отдаленный, невнятный, все более и более
Крайним к вышке шел гнедой жеребец Костылина; сам хозяин, раскорячив ноги, сидел на качалке без кепки, со свирепым лицом, блестя на солнце лысиной. Дальше в ряд бежали похожие друг на друга, как белые двугривенные, два орловских в серых яблоках красавца: на одном сидел Федор Акимович, в черном картузе, с калининской бородкой, пароходчик из Малых Бочагов, а на втором, на квашнинском жеребце, – Васька Сноп в красной рубахе с рыжими, вразлет, волосами. Крайним с той стороны шел вороной в белых носочках рысак из Гордеева с чернобородым ездоком.
Под рев, свист, вопли, улюлюканье они неслись с такой неотвратимостью, как если б там, впереди, их ждало блаженство вечное или небесное царство… Перед самой вышкой Костылин все-таки вырвался, ушел на полкорпуса вперед…
Успенский ударил в колокол и, подняв руки, бросился вниз по лестнице. А внизу уже ликовала возбужденная толпа.
– Ну что, ну что я говорил, крой вас дугой?! – тормошил Андрей Иванович Успенского и Бабосова. – Чья правда, ну?
– Васька Сноп виноват. Я видел с вышки, как он теребил жеребца. Задергал его, стервец…
– Смерть найдет причину! Найдет… – возбужденно произносил Андрей Иванович.
Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел. Даже на Федьку не обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
– Андрей Иванович, на скачки останешься? – спросил его Успенский.
Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под глазом был здоровенный синяк.
– Ну что ты? Какие теперь скачки? После таких бегов ваши скачки – мышиная возня…
– Тогда, может, с нами пойдешь? – сказал Успенский. – Мы вот к Скобликовым собрались… – кивнул на Сашу. – Пропустим по маленькой в честь Духова дня.
– Нет, ребята… Я и так пьяный… Вы уж гуляйте… Вы молодежь… А мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.
У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься – звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное… Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел.
Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом.
– Папка жених! – прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом.