Мужики
Шрифт:
— Эй, ты, дубина, проглотил фис, как кусок сала! Повтори опять от "Лаудамус пуэри!"
— Это вы уже к святкам готовите? — спросила Ганка, потому что неприлично было сидеть молча.
— Да, приход большой, разбросанный, а всем надо к празднику облатки разнести, вот и приходится заранее готовить.
— Пшеничные?
— А вы отведайте.
Он подал ей еще горячую лепешку.
— Что вы, да разве я посмею?
Она взяла лепешку через платок и стала рассматривать ее на свет — с благоговением и какой-то тревогой.
— Иисусе! Как на ней хорошо
— Справа, в первом кружочке — это Богородица, Святой Иоанн и Иисус Христос. В другом кружке, видишь, ясли, лестница, ягнята, младенец Иисус на сене, Святой Иосиф, Дева Мария… А вот тут стоят на коленях три волхва, — объясняла жена органиста.
— Как хорошо! И как это ловко все сделано!
Ганка завернула лепешку в платок и спрятала за пазуху, потому что в эту минуту вошел незнакомый мужик и сказал что-то органисту, а органист крикнул:
— Михал! Крестить приехали, возьми ключи и ступай в костел, потому что Амброжий помогает сегодня в плебании. Его преподобие уже знает…
Музыка оборвалась, и через комнату прошел высокий бледный подросток.
— Племянник, сирота, в органисты готовится, так муж мой его из милости учит. Что поделаешь, приходится от себя кусок отрывать, а родне помочь надо.
Ганка понемногу разговорилась и сначала робко, потом смелее стала изливать свои горести и заботы. В первый раз за три недели она могла досыта наговориться.
Хозяева ее слушали, вставляли замечания и, хотя оба остерегались говорить что-нибудь о Борыне, жалели ее так искренно, что она даже всплакнула, а жена органиста, женщина умная, быстро смекнула, зачем Ганка пришла, и первая сказала:
— Может, у вас найдется время напрясть мне шерсти? Я хотела дать Пакулине, да уж возьмите вы. Только на прялке прядите, на веретене нитка будет неровная.
— Спасибо, мне работа нужна, да я попросить не смела.
— Ну, ну, не благодарите, — люди должны помогать друг другу. Шерсть у меня уже вычесана, и будет ее фунтов сто.
— Напряду. Я хорошо прясть умею, — когда у отца еще жила, я одна на всех, и пряла, и ткала, и красила, у нас никогда ничего из одежи не покупали.
— Вот поглядите, какая сухая и мягкая.
— Должно быть, с панских овец, хорошая шерсть…
— А если вам нужна мука, крупа, горох, так вы скажите, я вам дам, а вы отработаете, потом сочтемся.
Она повела Ганку в, чулан, где полно было мешков и кадок с зерном. На стене висели огромные полти сала, пряжа целыми связками свешивалась с балок, куски скатанного полотна лежали высокой грудой, а сколько тут было сушеных грибов, сыров, банок разных, а на полках — целый ряд караваев с колесо величиной, да и прочего добра — не сосчитать!
— Я ровненько выпряду, на прялке. Спасибо вам за помощь! Только мне, пожалуй, одной не снести столько.
— Я вам ее пришлю с работником.
— Вот и хорошо, а то мне еще в деревню надо.
Ганка еще раз поблагодарила, но уже не так горячо — зависть ужалила ее в самое сердце. "Люди им все носят, дают, вот и полным-полна кладовая. А он еще и проценты с них дерет! Деньги к деньгам идут. Попробовали бы сами все это заработать!" — думала она, выходя во двор. Магды уже и след простыл, только старый деревянный башмак темнел на снегу.
Ганка пошла быстро, потому что было поздно, — она засиделась у органиста.
"У кого бы разузнать насчет работы для Антека?"
Когда она была невесткой в доме богатого хозяина, все с ней дружили, постоянно кто-нибудь заходил в хату то за тем, то за другим и в глаза хвалили ее за доброту. А теперь вот стоит она среди улицы и не знает — куда идти, к кому? Нет, навязываться она не станет! Хотелось бы только поболтать, как бывало, с бабами.
Она остановилась у хаты Клембов, постояла и перед хатой Шимона, но не зашла — духу не хватило, да и вспомнила, что Антек приказывал ей людей сторониться. "Не помогут, не посоветуют, повздыхают только над тобой, как над дохлой собакой!" — говорил он.
— Ой, правда это, святая правда! — прошептала Ганка, вспоминая органиста и его жену.
Была бы она мужчиной, — сейчас бы за работу взялась и все бы наладила! Не скулила бы и не лезла со своим горем на глаза людям!
Она почувствовала такую волчью жадность к работе, такой прилив сил и бодрости, что даже распрямилась и зашагала увереннее. Ее так и тянуло пройти мимо дома Борыны и хоть во двор заглянуть, глаза порадовать, но она свернула от костела на тропку, проложенную посередине замерзшего озера к мельнице, и пошла быстрее, не глядя по сторонам, думая только о том, как бы не поскользнуться на льду и поскорее пройти мимо, не видеть, не бередить душу воспоминаниями. Но все-таки-не выдержала — как-то само собой вышло, что она остановилась против хаты свекра, не в силах оторвать глаз от мерцавших в окнах огней.
— А ведь это наше, наше… как же уйти из деревни на чужбину? Кузнец мигом все заберет… Нет, нет, не тронусь с места… как собака, буду сторожить, все равно, хочет Антек или нет!.. Отец не век проживет, еще все может перемениться… Детям мыкаться не дам и сама не пойду… ведь это наше наследство!
Она замечталась, глядя на сад в снегу и выступавшие на его фоне очертания построек, на белые, словно посеребренные, крыши и черневшие стены, на торчавшую в глубине, за ригой, верхушку сеновала.
Не могла двинуться с мест, как будто ноги ее вросли в лед, не могла отвести глаз, унять взволнованное сердце.
Ночь, тихая, морозная, синяя, осыпанная серебряной пылью звезд, сжимала в объятиях заснеженную землю; деревья стояли неподвижно, клонясь под тяжестью снега, и дремали, таинственные в этой разлитой над миром тишине, как белые призраки, как застывший пар. Снег едва заметно искрился, все звуки замерли, и только что-то дрожало в морозном воздухе — быть может, шелест мерцающих звезд, быть может, пульс замерзшей земли или сонное дыхание деревьев. А Ганка все стояла, не замечая, как бежит время, не чувствуя резкого холода. Она пожирала глазами дом, льнула к нему сердцем, стремилась туда всей силой тоски и мечты.