Мужики
Шрифт:
— Ничего. Пустите меня за перегородку.
— Нельзя, там купцы сидят, большие купцы, они опять у помещика участок на сруб купили, — тот, что за Волчьим Долом. Им мешать нельзя… а может, они и спать легли.
— Вот вытащу пархатых за бороды да на мороз вышвырну! — в ярости крикнул Антек и бросился было к перегородке, но вернулся, взял бутылку и сел за столик в самом темном углу.
Пусто и тихо было в корчме, только изредка евреи что-то кричали на своем языке, и тогда Янкель бежал к ним, или время от времени заходил кто-нибудь с улицы и, выпив рюмку, уходил.
День клонился к концу,
Он выпил две стопки одну за другой, — те глаза все синели перед ним, так близко, так близко, что почти касались его ресниц. Выпил третью, а они все сияли, но уже стали кружиться, летать по избе, как огоньки. У Антека от страха мороз пробежал по коже, он вскочил, треснул бутылкой о стол так, что она разлетелась на куски, и пошел к двери.
— Платите! — кричал Янкель, загородив ему дорогу. — Платите, я вам в долг давать не стану!
— Прочь с дороги, проклятый жид, не то убью! — гаркнул он бешено. Янкель побледнел и поскорее отошел. Антек грохнул дверью и выбежал из корчмы.
II
Как-то перед самым полуднем небо прояснилось, но мимолетно, словно кто горящей лучинкой осветил мир, и сразу же нахмурилось, потемнело, — видимо, надо было ожидать снега.
В избе Былицы тоже было как-то особенно мрачно, холодно и уныло. Дети играли в постели и тихо попискивали, как испуганные цыплята, а Ганка от беспокойства места себе не находила. Она то слонялась из угла в угол, то выглядывала в окно, то выходила за порог и горящими глазами смотрела вдаль. Но на дорогах и полях не видно было ни живой души, лишь несколько саней проехали от корчмы и скрылись за тополями, словно провалившись в снежную пропасть, не оставив по себе ни следа, ни звука — и опять вокруг мертвая тишина и необозримая пустыня!
"Хоть бы нищий какой забрел, было бы с кем поговорить!" — вздохнула Ганка.
— Цып, цып, цып! — она стала скликать кур, которые разбрелись по снегу и пристраивались на черешнях. Она отнесла их на насест и, вернувшись, стала ругать Веронку за то, что та выставила в сени лохань с помоями, а проклятые свиньи всю ее расплескали, так что под дверью натекла лужа.
— Смотри за своими свиньями сама или детям прикажи, если ты себя хозяйкой считаешь! А я не хочу по твоей милости в грязи жить!.. — кричала она через дверь.
— Ишь ты, обрадовалась, что корову продала, так теперь распоряжаться тут вздумала! Уж ей грязь мешает, этой знатной пани! А у самой в избе, как в хлеву!
— Как я живу, это тебя не касается, и до коровы моей тебе тоже дела нет!
— Так и тебе до моих поросят дела нет, слышишь!
Ганка только с треском захлопнула дверь, — что будешь отвечать такой ведьме? Ей слово, она тебе тридцать, а то еще, чего доброго, и в драку полезет!
Она закрыла дверь на крючок, достала деньги и начала их пересчитывать. Немало потрудилась, пока сосчитала такую уйму денег! Она все путала, ошибалась, потому что трудно было сосредоточиться: еще не остыл гнев на Веронку, мучило беспокойство об Антеке… Ей
— Правда, что мы как в хлеву живем, правда! — шептала она про себя, оглядывая избу, — а там, у отца, и пол и окна — любо смотреть, стены беленые, тепло, чисто, и всего вдоволь! Что они там сейчас делают? Юзька, верно, после обеда посуду моет, а Ягна прядет и смотрит на улицу, в чистые, незамерзшие окошки. Чего ей не хватает? Отдал он ей все кораллы, что остались после покойницы, а сколько шерстяных юбок и всякой другой одежи и платков!.. Работой себя не утруждает, забот и горя не знает, ест сладко. Вот Стах рассказывал, что Ягустинка за нее все в доме делает, а она до бела дня под периной нежится и чай попивает… Картошка ей не по вкусу! А старик все ее ублажает, нянчится с ней, как с малым ребенком…
Ганку вдруг обуял такой гнев, что она даже вскочила с сундука и погрозила кулаком.
— Грабительница, дрянь, потаскуха! — крикнула она так громко, что старик Былица, дремавший на печи, испуганно вскочил.
— Отец, сходите, прикройте картофель соломой и завалите яму снегом, — дело к морозу! — сказала она уже спокойнее, принимаясь опять считать деньги.
У старика работа что-то не ладилась: снегу навалило целую гору, а сил у него было мало, к тому же ему не давала покоя мысль о двух злотых, которые евреи уплатили Ганке за то, что он отвел им корову. Он отлично помнил, что на столе блестели две почти новенькие серебряные монеты. "Может, она их мне и отдаст, — думал он. — Ведь я их заработал. Рука даже замлела от веревки, так Красотка рвалась. И удержал ведь! А как ее перед евреями расхваливал — чай, Ганка слыхала!.. Может, и отдаст… А я бы старшему, Петрусю, на первой же ярмарке купил свистульку… и малышу тоже надо. И Веронкиным ребятам… озорники они несносные, а все же надо и им… А себе — табаку, крепкого, такого, чтобы все нутро от него пробирало, а то у Стаха табак слабый — и не чихнешь от него…"
Так размышлял старик, а работал медленно, и когда через час Ганка вышла, солома в яме еще только едва-едва была прикрыта снегом.
— Едите вы, как взрослый мужик, а работаете меньше ребенка…
— Да я живо, Гануся… Только запыхался маленько, хотел дух перевести! Я мигом… мигом… — бормотал он, заикаясь от страха.
— Вечер близко, холодает, а яма вся разворочена, словно ее свиньи рыли. Ступайте уж в хату, присмотрите за детьми, а я сама тут управлюсь.
Она принялась сгребать снег так проворно, что через какие — нибудь десять минут яма была засыпана и аккуратно приглашена.
Уже смеркалось. В хате было нестерпимо холодно, глиняный мокрый пол подмерз и гудел под деревянными башмаками, мороз опять покрыл окна узорами. Дети хныкали, — быть может, проголодавшись, но Ганка их не унимала, некогда было. Нужно было нарезать сечки для телки, накормить поросенка, который уже толкался в дверь и повизгивал, напоить гусей. Делая все это, она мысленно опять припоминала, кому сколько должна, и, управившись со всей работой, собралась уходить.
— Отец, вы тут затопите и за ребятами приглядывайте, а я скоро вернусь. Если Антек придет — так щи стоят в горшке на печке.