Мужской день
Шрифт:
Надя стояла в полутемной прихожей и говорила громким шепотом:
– Слушай, Марин, какой же у тебя Сима хороший! Он прямо вот от всех отличается. Вот прямо идет по улице и от всех очень сильно отличается. Сразу видно, что идет культурный, интеллигентный человек, а не пьянь какая-то и не жлобье.
– Кончай, Надь! Сглазишь! – замечала мама скупо.
– Слушай, Марин, а давай я тебе пол помою! – говорила Надя умоляющим голосом.
– Спасибо, не надо, – напряженно отвечала мама. – У тебя у самой двое. Иди лучше, Надь, домой.
Папа в такие минуты сидел и тупо
– Это ты ее спас? – говорила мама громко, когда Надю удавалось наконец выпроводить. – Ты у нас благородный рыцарь? Вот сам и разговаривай. А то сел и сидит! Как будто это не к нему пришли!
– Может, она тоже выпивает? – скупо спрашивал папа. – Уж больно странная.
– А может, она в тебя влюбилась? – отвечала мама вопросом на вопрос. – Тогда моя жизнь находится в опасности.
– Ничего подобного, – отвечал папа сурово. – Это она в тебя влюбилась. На меня она даже и не смотрит. Это моя жизнь находится в опасности.
– Жалко ее, конечно, – вздыхала мама. – Даже очень жалко. Но когда-нибудь я ее все-таки выгоню.
И мы с папой делали вид, что не слышим этих слов.
А потом папа купил проигрыватель.
Это был толстый и маленький коричневый чемоданчик с белой пластмассовой ручкой. Такие теперь больше не продаются, а раньше их было довольно много в отделе «Культтовары».
Внутри чемоданчика струился толстый и белый электрический шнур, исправно горела зеленая лампочка, туго работал переключатель на 33, 45 и 78 оборотов в минуту, а также имел место ручной иглодержатель (такая штука, похожая немного на зубную щетку, но с корундовой иголкой внутри). И еще плоский резиновый круг, который лениво и медленно вращался.
На вращающийся резиновый круг папа положил нашу первую пластинку.
Это был большой, черный, тяжелый виниловый диск, который переливался и блестел под люстрой, вызывая странное возбуждение одним своим внешним видом.
Папа аккуратно держал его за края. Он опустил диск маленькой дыркой на железный штырек, который торчал из резинового круга, бережно поставил на крутящийся диск иголку, и в комнату проникло страшно дребезжащее пианино, а потом довольно противный стариковский голос вдруг запел:
В синем и далеком океане,Где-то возле Огненной землиПлавают в сиреневом туманеМертвые седые корабли.Потом была еще дурацкая песня про дочек, про какую-то там Ирэн, еще про цыган, по-моему...
И еще одна, которая не нравилась мне больше всего. Эта песня доводила меня ну буквально до слез.
На солнечном пляже в июнеВ своих голубых пижамахДевчонка,– Ну выключите вы своего Вертинского! – орал я на родителей без зазрения совести. – Я больше не могу этого слушать!
– Ну и не слушай! – спокойно говорила мама. – У тебя же есть своя комната. Запрись и сиди.
Папа почему-то слушал эту пластинку очень внимательно.
Никогда после этого я не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно слушал пластинки. Их обычно заводили для танцев или для гостей, чтобы было шумно и весело. А вот мама и папа садились на диван и просто слушали, обмениваясь тихими замечаниями.
Мама еще любила подпевать пластинкам.
– Мадам, уже падают листья! – подпевала она противному дребезжащему Вертинскому.
А папа говорил так:
– Я его знаешь где слушал, в саду ЦДСА. Ох, там народу было... Не протолкнешься! У него, знаешь, были еще такие длинные-длинные руки. А лицо все в белом гриме. Вот он так вот выходил, протягивал руки... И народ просто замирал. Просто такая тишина... Да.
– Ну что «да»? Что «да»? – не выдерживал я. – Кому это все нужно? Неужели вы нормальных пластинок купить не можете?
– Ну и не слушай! – повторял папа вслед за мамой. – У тебя есть своя комната. Понятно?
– Понятно! – отвечал я и уходил в свою комнату дальше злиться.
Но Вертинского и в моей комнате было очень даже хорошо слышно. Он всегда мучил меня своими загадками. Сквозь картавый голос и звуки дребезжащего пианино, сквозь его внезапный шепот и внезапный выкрик, я никак не мог разобрать, что же там происходило, в этих непонятных, изматывающих песнях. Там все друг друга мучили, все друг над другом издевались, о чем-то страдали, но совершенно бессмысленно и безнадежно (не за правое дело, не за слезы наших матерей, а безо всякой видимой причины). И главное, от этих слов было некуда деться. Они проникали в тебя, как иголки под кожу.
Это было какое-то музыкальное иглоукалывание.
Но Вертинский был еще ничего по сравнению с Геленой Великановой, которую мама купила за ним следом.
Когда я впервые прослушал эту пластинку (и особенно песню «Ты живешь в другом городе»), я решил поговорить с родителями уже более серьезно.
Я вышел к ним в комнату и серьезно сказал:
– Знаете что, я так больше не могу.
– А что случилось? – очень удивился папа.
– Ничего не случилось, – твердо ответил я. – Просто я не могу больше слушать ваших певцов и певиц.
Мама с папой почему-то прыснули от смеха.
– Это не смешно, – грустно сказал я. – Дети не могут в таком количестве слушать взрослые песни. Они могут от этого с ума посходить.
– Ну, знаешь что! – серьезно возмутилась мама. – Ты тут нам свои культурные вкусы не диктуй. Мало ли что ты там будешь хотеть или не хотеть. Мы тоже люди.
Я по глазам видел, как им стало смешно. Но они сдерживались изо всех сил.
– Смеетесь? – сказал я глухо. – Смеетесь, да? Я ваш проигрыватель разобью, понятно?