Мужской гарем

Милевская Людмила Ивановна

— Ой, прости! У меня вчера был…

— Знаю, знаю, ужасный день. Чувствуется, и сегодня твой день будет не лучше. Как хорошо, что я не психолог, — порадовался Матвей. — Жил бы сейчас чужими кошмарами. Зато мои дни один другого счастливей. Сплошные студентки — лапочки, цыпочки. Если бы они еще и алгебру хотели учить…

— Ты бы умер от счастья, — заключила Далила и попросила:

— Ради меня, хоть немного еще поживи. Пусть не учат, ну ее, алгебру.

— Да, ну ее, пусть не учат, — согласился Матвей. — Без

меня ты совсем пропадешь.

Он взял с журнального столика поднос с кофе и бутербродами и поставил его на колени Далилы:

— Быстро лопай и собирайся. Даша уже звонила твоя. Пациенты ее ругают, она отбивается. В офисе сущий ад.

— И ты торопишься меня в ад запихнуть?

— А что делать? В раю жить ты отказалась. Говорил же тебе, дома сиди, дома.

— Дома сядем, но только вдвоем, — пригрозила Далила, жадно откусывая от бутерброда.

— Правильно, — рассмеялся Матвей. — Мечта горожан сбылась. Заработали по машине и хватит. Освободим рабочие места тем, которые еще мечтают.

— Ладно, давай отойдем от темы. Лучше расскажи, как там Левицкая? Чем она тебя потрясла?

— И не только меня. Всех.

— Вот видишь, как хорошо, что я не пришла, — сделав глоток кофе, усмехнулась Далила. — Я не сулила тебе потрясений.

— И она не сулила, она потрясала. Пела романсы, блюзы и рок. Плясала лезгинку, шейк… Да что она только не плясала. Читала стихи. А как она на рояле играла! — восхитился Матвей.

— Только глаза, пожалуйста, не закатывай от восторга. Я поверю и так.

— Тогда поверь и в то, что я ошибся. Она не фригидная.

— Даже так! Ты и это о ней уже знаешь! Да, мой подарок явно тебе понравился. Теперь и я это вижу.

— Ты злишься? Я ее проводил домой, не более. Она мне так помогла. Даже официанты от нее прибалдели. Но я не прибалдел. Я всего лишь ее проводил, чтобы не заблудилась.

Далила отставила поднос в сторону и сообщила:

— А вот теперь я действительно злюсь. С проводами ты переборщил. Левицкая будет думать, что мой муж ловелас.

Матвей изумился:

— Я? Ловелас? Всего-то разик ее поцеловал!

— Иди ты к черту! — рассмеялась Далила. — Знал бы ты, какой ужасный день я вчера пережила…

В горле у нее запершило.

— Вчера из-за меня погибла девочка, — прошептала она, из последних сил сдерживая слезы. — А я выгораживала убийцу. Да еще перед кем, прямо перед ошалевшим от горя отцом. Какой я после этой ошибки психолог?

Матвей сочувственно предложил:

— А ты мне все расскажи, легче станет.

— Нет, нельзя. Разрыдаюсь.

— Тогда не рассказывай, правильно, — согласился Матвей. — Потом как-нибудь, когда все уляжется.

Взглянув на часы, он заспешил:

— Извини, мне пора. Посуду в раковину отправишь?

— Отправлю, — кивнула Далила. — И передавай привет своим дурам-студенткам.

— Среди моих студенток дур нет! —

крикнул Матвей, уже убегая.

— Зато твоя жена настоящая дура, — со вздохом заключила Далила, но муж ее уже не услышал.

Спустя несколько дней ее трагический вывод опять подтвердился. В кабинет Далилы неожиданно ввалилась Елизавета и выложила на стол газету:

— Почитай, какие ужасы творятся в нашей стране. Только не вздумай расстраиваться.

Совет хороший, но к нему нужен еще совет, как им воспользоваться. В статье пересказывалась история Веты Соболевой с неожиданным для Далилы концом. Убийца Миронова Анастасия признала свою вину и выбросилась из окна.

В ушах Далилы зазвучали слова Андрея Петровича Соболева: «Она сумасшедшая. Боюсь, ее придется не судить, а лечить».

Елизавета спросила:

— О чем призадумалась?

— Да как-то бессмысленно это. Убивала всех, убивала, а потом из окна сиганула.

— Думаешь, папашка Веты помог Насте из окна выпорхнуть?

— Нет, Соболев вряд ли на это способен, — возразила Далила. — А как Настя признала свою вину? В статье об этом ни слова.

Елизавета пожала плечами:

— Точно не знаю, но вроде письмо Настя оставила.

— И что в том письме?

— Письма я не видела, но Соболев мне сказал, что она написала: «Я во всем виновата». Он очень был зол на «журналюг». Негодовал, как посмели его семейное горе превращать в дешевое шоу. Собрался судиться с газетой.

— Ты с ним общаешься? — удивилась Далила.

— Нет, он сам позвонил, сказал про письмо, жаловался на газету. Это было так странно. Я сама удивилась. Мне казалось, что я ему не понравилась.

Далила поняла, что отец Веты не Елизавете звонил, он с ней, с Далилой, таким хитрым образом разговаривал. Спорил с ней. Зацепила она его своей верой в безгрешность Насти. Выгораживая убийцу дочери, оскорбила. Обидела.

Ей и самой было обидно, что так жестоко она обманулась, ошиблась. Если бы просто ошиблась — ее провели, одурачили. Внутри зрел протест, рождающий в ответ желание кого-нибудь обвинить в своей неудаче. В неудаче, которую категорически признавать не хотелось. Такое вот сложное чувство. Не имела права Настя становиться убийцей. Признав свою вину, Миронова взорвала веру Далилы в себя, в свой ум, в свою логику, в свою компетентность.

— А я все равно не верю, что убийца — Миронова, — упрямо прошептала она.

— И правильно делаешь, — поддержала подругу Лиза. — Тебе не в чем себя винить. Ты действительно для Веты старалась. Всех подозревала, даже меня.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Далила.

— Во-первых, я поняла, что ты увидела мои документы. Я оставила бумаги свои на столе, а ты тогда сбежала. А потом, когда Галка ко мне обратилась, ты грубо ее отругала, завопила: «Теперь все пропало, теперь я сама туда ехать боюсь!»