Музыка и медицина. На примере немецкой романтики
Шрифт:
В таком состоянии, усугубляемом нагрузкой, которая легла на его плечи из-за болезни обоих коллег — Антона Шуберта и Франческо Морлаччи, он возобновил работу над «Эвриантой». Чтобы найти необходимый покой для быстрого завершения оперы, убогий текст которой беспокоил его все больше, он в середине мая 1823 года поехал в Хостервитц. Там его снова навестили Гуммель и Пиус Александр Вольф, который тоже болел хронической чахоткой, и с которым Вебер долго дискутировал об общих симптомах, пока озабоченная Каролина не прервала их беседу. Несмотря на плохое состояние здоровья, с необыкновенной силой воли, собрав все силы, он закончил, за исключением увертюры, оперу 29 августа. Уже в середине сентября Вебер снова был на пути в Вену с таким чувством, как будто он вступает в битву не на жизнь, а на смерть. 25 октября, в день премьеры «Эврианты», он сообщил, что выиграл это сражение: «Все купались в блаженстве, певцы, хоры, оркестр. Все были в восторженном опьянении и чуть не задушили меня в объятиях». Тем не менее, успех «Вольного стрелка» в «Эврианте» не повторился. Хотя дефект был в неудачной обработке либретто, музыку также оценивали неоднозначно. Это видно, например, из некомпетентной оценки Франца Грильпарцера, который сказал: «Эта опера может нравиться только дуракам или сумасшедшим», Франц Шуберт также
БОЛЕЗНЬ НАСТУПАЕТ
Если начало 1823 года было сравнительно спокойным в отношении состояния здоровья, то вторая поездка в Вену, связанная с сильным напряжением и волнениями, казалось, очень утомила его. Когда Вебер 10 ноября 1823 года вернулся в Дрезден, он произвел очень плохое впечатление на своего ученика Бенедикта: «Он, казалось, постарел за эти недели на 10 лет; его былая сила, уверенность, любовь к искусству покинули его. Запавшие глаза, апатия, сухой изнуряющий кашель, свидетельствовали об опасном состоянии здоровья. Он выполнял свои служебные обязанности, как прежде, добросовестно, но его творческие силы полностью иссякали». Невероятными творческими усилиями в прошедшие месяцы он, очевидно, полностью угробил себя; последовал период истощения. Действительно, в промежутке между окончанием увертюры к «Эврианте» 19 октября 1823 года и началом композиций к «Оберону» 23 июля 1825 года он не написал ничего, за исключением одной маленькой песни. Временный стимул дала ему премьера «Эврианты» 31 марта 1824 года в Дрездене, которая неожиданно имела большой успех. Он писал в восторге: «Вчера вечером была „Эврианта“, какой блестящий триумф я пережил, не поддается описанию. Вопрос только в том, насколько эта опера превосходит „Вольного стрелка“». Но и это событие вскоре было омрачено волокитой с постановкой в Берлине и неудачами во Франкфурте, Касселе и Праге.
Ужасные новости находят отражение в дневнике, который сообщает об ухудшении его состояния в феврале и марте 1824 года: его дыхание становилось все чаще, кашель болезненнее, выделения обильнее, а истощение заметнее; ночью он сильно потел. Из-за чрезмерной слабости он вынужден был отказаться от ежедневных прогулок, а когда приходила почта, его начинал так бить озноб, что Каролина должна была давать успокоительное. Только раннее лето, которое он провел опять в Хостервитце, принесло некоторое улучшение, так что он теперь мог гулять со своей снова беременной женой или играть с маленьким Максом и домашними животными во дворе. Да, он даже взялся дирижировать на концерте, который состоялся 2 июля в Кведлинге к столетию со дня рождения Фридриха Готлиба Клопштока. Какой тревогой должна была быть наполнена его душа от сознания собственной тяжелой болезни, мы можем узнать из рассказа об исполнении «Messias» Генделя, которым мы располагаем: «Когда зазвучала ария „Я знаю, что мой избавитель жив“, он опустил дирижерскую палочку, закрыл лицо руками и разрыдался. В оркестре подумали, что ему стало плохо, и хотели помочь. Но он взял себя в руки». Несмотря на многочисленные признаки внимания, он был полон печали, и уже через 2 дня после возвращения в Дрезден отправился в уже давно запланированную поездку на лечение в Мариенбад. Еще до своего отъезда, 9 июля, он писал Рохлицу в письме от 20 июня 1824 года о своем состоянии здоровья: «Я разбит и волнуюсь до безумия. Дай Бог, чтобы Мариенбад вернул меня мне. Я так неприятен сам себе, а как же другим?» Как следует из дневника, он принял всего 28 грязевых и минеральных ванн, которые вместе с полным душевным и телесным покоем «в этой скучной мариенбадской ссылке», принесли ему некоторое облегчение, хотя ночами он, как и прежде, испытывал сильные боли. Может быть, лечение ваннами было лишним, как следует из записей в его дневнике: «Плохая ночь», «испытываю страх», «бьет озноб», «сильные боли». Эти боли в груди при дыхании и особенно при кашле укрепляли в нем уверенность, что его хроническая болезнь легких очень серьезна. С этого времени его часто мучило предчувствие смерти и мысль о том, что он умрет, недостаточно обеспечив свою семью, заставляла его жадно искать резервы новых доходов. Недобрые предчувствия, что ему не суждено долго жить, постепенно лишали его жизненной энергии, с другой стороны, они способствовали тому, чтобы для обеспечения семьи он использовал любой источник, который находил. С таким душевным настроением Вебер, возвратившись после лечения из Мариенбада, получил 18 августа 1824 года от театрального предпринимателя Чарльза Кембела предложение написать для лондонского театра Ковент Гарден новую оперу. Его друзья, среди них и Игнац Мошелес, настаивали, чтобы он принял это почетное предложение, которое в их глазах являлось доказательством международного признания маэстро. Ввиду своего расстроенного состояния здоровья, Вебер, прежде чем принять решение, навестил своего лечащего врача, доктора Геденуса, для доверительной консультации. Врач сообщил ему, что в случае долгого пребывания в Лондоне он проживет несколько месяцев или даже недель. Если же он поедет тотчас же на отдых, он может рассчитывать на 5–6 лет. Несмотря на этот неутешительный прогноз, он уже 21 августа дал свое окончательное согласие, по-видимому, главным образом из чувства ответственности перед семьей. После длительных переговоров, наконец, сошлись на мнении написать музыку к либретто «Оберон» по текстам Виланда и Шекспира. Вебер должен был сам прочитать текст и лично приехать в Лондон. Его так вдохновил этот проект, что он уже 20 октября начал изучать английский язык. Его интересовал не только текст «Оберона», но и более чем удовлетворяла финансовая сторона проекта. Ведь за «Оберона» он получал 3300 талеров, по сравнению с 700 талерами за «Вольного стрелка» или за «Эврианту» — это необычно высокий гонорар.
Но окончательный договор затягивался. Это долгое молчание из Лондона вызвало в нем сильное беспокойство и подавленность, как писал он в письме к своему другу Лихтенштейну 9 декабря. Он сообщал, что Каролина подавлена, он сам болен без надежды на выздоровление, с растущими долгами в преддверии зимы. 19 ноября он записал в дневник «очень, болен», и действительно, его здоровье после возвращения из Мариенбада заметно ухудшилось. Начался период «умирающего маэстро». Несмотря на это, он нашел в себе силы думать о работе и даже мрачно шутить. Как будто догадываясь, что его болезнь легких и гортани заразна, он однажды на маскараде появился в костюме, который был весь увешан пришитыми носами, и шептал гостям, пугая: «У меня болезнь носа! Ужасная болезнь! Все носы, которые у меня есть, вырастают из живота. Уходите от меня, болезнь заразна!»
6 января 1825
31 августа 1825 года Вебер вернулся в Дрезден, чтобы, несмотря на постоянный кашель, снова взяться за работу над «Обероном». Из-за постоянной температуры и озноба даже теплым поздним летом и осенью он кутался в меховое пальто, и на картине того периода мы видим, что его волосы уже начали седеть. Врач гомеопат, с которым он познакомился, прописал ему другую диету; он запретил пить кофе, назначил различные порошки, которые, как и следовало ожидать, не способствовали улучшению состояния его здоровья.
5 декабря 1825 года Вебер, несмотря на слабость, поехал в Берлин, чтобы поставить оперу «Эврианта». Успех был огромный, и переполненный счастьем он писал Каролине 24 декабря, на следующий день после премьеры: «Полный блестящий триумф, который когда-либо имел композитор». Но при каких обстоятельствах проходили репетиции! Его голос был так слаб, что для объяснений с оркестром и певцами нужен был еще один человек. Но хотя репетиции и нагрузки во время и после торжественной премьеры еще больше ослабили его организм и состояние здоровья стало катастрофичным, дела в Англии придавали ему силы. С вынужденной бодростью на вопрос берлинского актера и писателя, Карла фон Голтея, как его дела, он ответил следующими словами: «Как мои дела? Прекрасно! Вот только у меня туберкулез горла, но это ничего, дорогой покровитель».
В это время Веберу было уже ясно, что выполнение стоящих перед ним задач повлечет за собой смерть. Когда берлинский писатель и издатель Фридрих Вильгельм Губниц хотел предостеречь его от рискованной поездки в Лондон, он горько ответил ему: «Дорогой друг, я заработаю в Англии хорошие деньги, которые должен семье, но я очень хорошо знаю — я еду в Лондон, чтобы там умереть. Тихо, я знаю это». Каролина также следила за приготовлениями к поездке Карла Марии с большой тревогой, но никак не могла помешать однажды принятому им решению. Так же было и с дрезденским театральным критиком Карлом Августом Беттигером, которого Каролина умоляла помочь ей. Когда тот попытался отговорить Вебера от поездки, маэстро ответил ему с выражением глубокого смирения, и покорности своей судьбе: «Беттигер, мне все равно! Поеду я или не поеду, я через год умру. Если же я поеду, мои дети будут сыты, когда их отец умрет, и будут голодать, если я останусь. Что бы вы сделали на моем месте?»
ПОЕЗДКА В АНГЛИЮ БЕЗ ВОЗВРАЩЕНИЯ
7-го февраля началась последняя поездка Вебера. Он один едва ли мог выдержать такое путешествие, поэтому взял с собой сопровождающего, молодого флейтиста Антона Фюрстенау. Когда уже ранним утром карета стояла у двери дома Вебера, пришло время прощаться. «Слеза упала на лоб спящих детей, еще один поцелуй — маэстро сел в карету, распухшие ноги в теплых бархатных сапогах, закутанный в меха — дверь закрылась». Каролина побежала в свою комнату и с плачем упала на колени: «Я слышала, как будто закрывается крышка его гроба», — рассказывала она позже своему сыну Максу Марии. На первой почтовой станции на пути в Париж он попрощался со своим кучером Иоганном, последним, кто связывал его с Дрезденом. О дальнейших событиях на пути в Англию и в самой Англии мы узнаем из его более чем 50 писем своей жене Каролине за 4 месяца жизни, которые оставались ему. О своем состоянии здоровья он практически не писал, чтобы без нужды не волновать свою любимую «Пчелку», как он ее нежно называл.
25 февраля они «в полном здравии» приехали в Париж, где Вебер повсюду нашел сердечный прием, встретился, между прочим, с Луиджи Херубини и Джоаккино Россини. Россини описал позже эту встречу теплыми словами: «…Я обнял его и увидел, как в его глазах заблестели слезы. Он мне показался удрученным: бледный, худой, с сухим кашлем туберкулезного больного… да еще и хромал, мне было больно видеть его». Под этим впечатлением он попытался отговорить его от поездки, так как это было похоже на преступление, на самоубийство. Однако и ему Вебер ответил: «Я знаю, что я умру там. Но так надо, так надо».