Музыка и медицина. На примере немецкой романтики
Шрифт:
В ноябре 1849 года Шуман получил от своего друга Фердинанда Гиллера, который был музыкальным директором в Дюссельдорфе, приглашение занять это место, хотя Гиллер очень хорошо знал ограниченные способности Шумана как дирижера. Это предложение позволило ему поменять жизнь свободного художника, связанную с большой неуверенностью, на работу с постоянным доходом. Его решение принять это предложение облегчило то обстоятельство, что просьба предоставить ему освободившееся после отъезда Рихарда Вагнера место в Дрезденской опере, была отклонена. Тем не менее, он оставил окончательное решение до апреля 1850 года, потому что некоторые сведения о Дюссельдорфе «привели его в печальное настроение», В одной старой книге по географии он нашел упоминание о том, что в Дюссельдорфе есть сумасшедший дом. Это напоминало ему о неприятных переживаниях в Максене в 1845 году. В письме к Гиллеру он попытался успокоиться, когда писал: «Может быть, запись неправильная и заведение это просто больница, какие есть в любом городе». Но несмотря на внешнее спокойствие, в затаившемся страхе заметно предчувствие подстерегающей опасности. Как бы извиняясь, он пишет дальше: «Я должен опасаться подобных впечатлений. Музыканты часто живут в мире фантазий, тем скорее их подстерегает несчастье действительности, если оно находится так близко. У меня, по крайней мере, происходит так». Может быть, он беспокоился о своих способностях директора, хотя опыт руководства песенным обществом «Лидертафель» в Дрездене, очевидно, убедило его в обратном, так как он писал: «Именно „Лидертафель“ вселило в меня веру и силы как директора, я думал в своей нервной ипохондрии, что потерял их».
1
Поэтому неудивительно, что вскоре стало возрастать недовольство хора и оркестра, и концерты постепенно перестали быть такими успешными. Сначала Шуман наслаждался счастьем, и уже 10 октября 1850 года у него возникло «страстное желание писать музыку». В течение нескольких дней, еще до своего первого концерта в театре, он закончил концерт для виолончели и оркестра a-Moll ор. 129, за которым скоро последовала Третья симфония, «Рейнская» Es-Dur ор. 97. Она была написана менее, чем за 2 недели, и ввиду такой напряженной композиторской деятельности он иногда жаловался на зрение. В остальном же чувствовал себя очень хорошо, так что в начале января даже планировал путешествие в Англию. Его настроение начало портиться в марте 1851 года, когда после 8-го концерта появилась отрицательная статья, которая, по слухам, была написана членом музыкального общества. В домашней книге он жаловался на «вечные неприятности», и у него даже появились сомнения в отношении длительного пребывания в Дюссельдорфе. К тому же выяснилось, что в конце марта Клара вновь забеременела, поэтому его планы поехать в Лондон расстроились. Но скоро к нему вернулось хорошее настроение. Уже в «Рейнской симфонии» и в концерте для виолончели чувствуется радостная уверенность и новый подъем жизненной энергии. Его эйфория выразилась в неуемном желании писать музыку. Только в первом дюссельдорфском году, когда он снова обратился к камерной музыке, появились единственные в своем роде «Сказочные картины» для скрипки и фортепьяно ор. 113, две очень оригинальные сонаты для скрипки и фортепьяно ор. 105 и 121, а также третье Трио для фортепьяно, скрипки и виолончели g-Moll ор. 110 и другие композиции, среди них «Три фантастические пьесы» ор. 111. Это тем более странно, что уже с начала 1851 года в его домашней книге встречаются записи «нездоров», «приступ тошноты», «плохое самочувствие», а осенью в письме к Василевски он извинился за долгое молчание из-за «продолжительной нервной болезни». В сентябре произошло первое столкновение с членами музыкального общества Дюссельдорфа, которые были недовольны его концертной программой и концертами. При этом критиковали его прежде всего за безразличие, о котором Василевски, говоря о деятельности Шумана в качестве дирижера, сказал: «Недостаточная способность к профессии дирижера стала более заметной, когда ухудшилось его состояние здоровья. К тому же появилось равнодушие. Все это не дало ему возможности делать то, что он раньше был в состоянии делать». На бурном собрании вечером 6-го сентября Шуман заявил, что не может исполнять возложенные на него обязанности, и попросил отставки, которая, однако, не была принята дирекцией. Он записал в своей домашней книге: «Большие сомнения в отношении будущего», — так как полностью осознал свою неспособность к дирижерскому искусству. Клара же ничего не хотела понять, она настаивала, чтобы муж не оставлял место дирижера ни при каких обстоятельствах.
На втором году пребывания в Дюссельдорфе у него появилось сильное желание писать церковную музыку. Сначала он задумал большую ораторию, в центре которой должна была быть жизнь Мартина Лютера, и знаменитый хорал «Eine feste Burg», наподобие «Реформационной симфонии» Мендельсона. Но план не был реализован. Вместо этого он написал в необычайной спешке, всего за девять дней, в начале 1852 года все наброски для своей мессы c-Moll ор. 147 и за такое же короткое время, с 28 апреля до 8-го мая, второе религиозное произведение — «Реквием» ор. 148. Известно, что Шумана во время сочинения этого произведения мучили представления о смерти и мысли о своем собственном погребении. Из письма, которое Иоганнес Брамс написал Кларе 29 января 1855 года, мы знаем, что она ему рассказывала: «Роберт говорил, что писал реквием, как Моцарт, для себя».
Уже весной 1852 года его состояние, которое в промежутке с 1850 до 1851 года было более или менее стабильным, начало ухудшаться. Вследствие плохого самочувствия, усилившейся бессонницы и признаков начинающейся депрессии он обратился к врачу Адольфу Пфефферу, который рекомендовал ему, очевидно, полный покой, так как за четыре недели он не написал ни единой ноты. 6-го апреля начался «ужасный ревматизм», который длился несколько недель. Это была, по всей видимости, подагра. Возможно, что все его жалобы на «ревматизм», которые продолжались лишь короткое время, были того же происхождения. В то время в нем зрел план собрать все, что было написано о музыке от Гомера и издать «Поэтический сад». Это доказывает, что для его внутренней стабилизации кроме музыки была необходима поэзия.
В начале июня он чувствовал себя таким больным, что не смог поехать в Веймар на премьеру своей увертюры «Манфред» под управлением Ференца Листа. Он отправился с Кларой на лечение в местечко недалеко от Бад Годесберга на Рейне, где произошел следующий случай. После утомительной прогулки по холмистой местности вблизи Годесберга в «ужасно жаркий» день Роберт упал в обморок, о медицинских деталях которого мы ничего не знаем. Клара говорила о «нервном, судорожном припадке». Однако это была не эпилепсия. Поэтому можно предположить гипертонический криз, который вполне возможен при жаркой погоде от большой потери жидкости через потовые железы, физического перенапряжения, особенно у физически слабых людей.
Кровоизлияние в мозг, как предполагалось, исключается. Тем не менее они, после возвращения в Дюссельдорф, сразу же обратились к врачу, на этот раз к доктору Вольфгангу Мюллеру фон Кенигсвинтеру, который одновременно являлся влиятельным человеком в музыкальном обществе Дюссельдорфа. У Мюллера были сложные чувства к супружеской паре. Он был не согласен с тихой, уединенной жизнью, которую вел
По возвращении из Голландии в середине сентября переехали в Дюссельдорфе на улицу Билькершрасе в дом, находившийся недалеко от Рейна — между супругами произошло охлаждение. Роберт был очарован стихами трагически погибшей 17-летней поэтессы Элизабет Кульман. То, что он был в таком восторге от напыщенных, чувственных стихов этой «поэтессы», заставляет задуматься и показывает, что его ранее столь надежный рассудок и самоконтроль заметно пострадали. Особенно захватило его стихотворение Элизабет Кульман «Сон после моей смерти», которое появилось незадолго до ее смерти и, по-видимому, напоминало ему трагическую судьбу сестры Эмилии. Фантазиями смерти навеяны его песни на слова Кульман ор. 103 и ор. 104. Весь ноябрь Клара «очень страдала», 3-го ноября у нее случился обморок. Из-за отсутствия буквы «F» в домашней книге мы узнаем, что между ними долгое время не было сексуального контакта, что негативно сказалось на психическом состоянии Роберта. Юлиус Тауш в это время управлял концертами, и изоляция Шумана усугублялась, как следует из его записи: «Время разочарований». Его и в дальнейшем лечил доктор Мюллер. Шуман пил минеральную воду, а после приступа тошноты в середине октября принимал таблетки, состав которых мы не знаем, знаем только, что они стоили 1–2 талера. Наконец вечером 18 октября ему сделали кровопускание, отчего состояние быстро улучшилось.
В конце ноября он заметил странные «слуховые эффекты», при которых он, казалось бы, слышал правильные звуки, как писал бывший корреспондент его журнала Иеронимус Труд, которого Шуман однажды спросил в Лейпциге: «Ты тоже слышишь „А“?» В отличие от нарушений слуха, которые наблюдались в Дрездене, на этот раз речь шла не о неприятных или пугающих звуках, а о звуках, которые не соответствовали характеру голосов галлюцинации. Возможно, здесь определенную роль играли психические факторы, потому что эти «слуховые эффекты» совпали по времени с возвращением на дирижерскую работу. Каким было его нервное состояние в это время свидетельствует следующий случай. Однажды во время чтения друзьям текста к пьесе «Манфред» он вдруг разрыдался и должен был прервать чтение. Очевидно в ранней смерти Манфреда он видел отражение собственной трагедии. В дневнике мы находим запись о том, что во время поездки на лечение он был перевозбужден. Он описал случай, когда в результате водолечения у него «появился нервный зуд на позвоночнике и в кончиках пальцев». Сотруднику Франца Бренделя, руководившего журналом «Neue Zeitschrift f"ur Musik», Рихарду Полю он писал о своем состоянии в письме от 27 декабря: «Я почти полгода болел сильным нервным расстройством. Может быть вследствие слишком напряженной работы». Несмотря на это, он второго декабря решил снова дирижировать на концерте, хотя репетиции проводил Тауш. Вскоре появились требования освободить Шумана от его обязанностей. После бурного собрания ему было отправлено «дерзкое письмо» некоторых членов директората с требованием о его освобождении. Это письмо доставило много волнений, прежде всего Кларе. Но благодаря содействию Рихарда Хазенклевера, высокопоставленного члена музыкального общества, разбушевавшиеся страсти снова улеглись, так что 30 декабря, назло всем неприятностям, он снова стоял за пультом, а уже в середине января 1853 года начал консультации к предстоящему 34-му Нижнерейнскому фестивалю. В программу фестиваля он включил также свою симфонию D-Moll ор. 120 в новой инструментовке. На этом многодневном фестивале 17 мая Йозеф Йоахим так мастерски исполнил концерт для скрипки Бетховена, что занял первое место среди всех немецких скрипачей. В это незабываемое время завязалась дружба с молодым Брамсом, которая «согревала Роберта Шумана в последние светлые и долгие темные месяцы жизни и была Кларе опорой в течение сорока лет».
В апреле 1853 года он был очень занят подготовкой музыкального фестиваля и охвачен оккультной волной, особенно «движением стола», с помощью которого можно установить связь с потусторонним миром. Эти опыты были широко распространены в то время во всех слоях населения, в том числе и в образованных кругах. С 18 апреля мы находим в домашней книге многочисленные записи, как, например: «Двигался стол. Чудесные явления» или «Вечером странно двигался стол. Стол разбит», а 22-го апреля он написал даже статью на тему этих удивительных опытов. И Клара, и его друзья принимали участие в «магических экспериментах» или «стуке духов», как Шуман называл это явление, и находили забавным, что опыты производят большое впечатление на Роберта: «Его обычно полузакрытые глаза широко открывались во время медитации и таинственным голосом, предвещающим беду, он медленно вполголоса произносил: „Столы все знают“». Казалось, что такие оккультные опыты хорошо повлияли на настроение Шумана, и его психоз исчез. Может быть, он своей склонностью к магическому, подобно применению в свое время магнетизма, гипноза или ношению амулета, пытался защитить себя от суровой действительности с ее дисгармонией и огромными нагрузками. С другой стороны, движение стола создавало иллюзию прямого контакта с умершими композиторами, как, например, с Бетховеном. Лето 1853 года, по словам Клары и записям Шумана, было таким веселым и бодрым, как никогда, хотя во время пребывания в Бонне, где он дирижировал несколькими концертами, у него снова случился «приступ ревматизма» и он стал «ни на что неспособен». Это вынудило его вернуться в Дюссельдорф. Два дня спустя боли исчезли; вероятно, это был приступ подагры. Он сам считал это нервным приступом и рассматривал как мрачное предвестие будущего. Вызванный Кларой утром 30 июля врач, доктор Доменикус Кальт, успокоил его, сказав, что это обыкновенный «прострел» — диагноз, который Шуман в домашней книге несколько саркастически подверг сомнению. Он записал: «Доктор Кальт очень осторожен». Действительно, осмотр был поверхностным, так как гонорар за визит был невелик — 1,15 талеров. Но именно этот визит вызвал целый ряд спекулятивных заявлений и неправильных выводов после смерти Шумана, наминая с возможности размягчения мозга до кровоизлияния в мозг. По-видимому, санитарный врач, доктор Кальт, в то время не знал, о ком шла речь. Он был вызван к постояльцу гостиницы «Золотая звезда», где произошло следующее: «Он тщательно его осмотрел, осторожно расспросил, незамедлительно дал совет и для себя установил болезнь (размягчение мозга)». На дополнительный вопрос врача Шумана Германа Эрлера доктор Кольт дал следующий ответ: «Я могу только сказать, что однажды видел и консультировал Шумана в „Золотой звезде“. Когда я уже собирался уходить, меня попросили зайти к господину Шмитцу, тогдашнему владельцу гостиницы. Он спросил меня о состоянии здоровья господина, которого я только что обследовал. Я сказал ему, что он конченный человек, у него неизлечимая болезнь мозга (размягчение мозга). „Знаете, кто это был?“ — спросил меня господин Шмитц. Вот тогда я узнал, что моим пациентом был господин Шуман». Вероятно доктор Кольт после смерти Шумана изложил все в такой форме, чтобы удивленные последующие поколения говорили о его ясновидении. Однако клиническая картина приступа и его кратковременность не совпадают со спекулятивными выводами, поэтому Шуман своим ироническим замечанием «очень осторожен» попал в точку.