Музыка и медицина. На примере немецкой романтики
Шрифт:
Голоса ангелов превратились в голоса демонов. Они говорили ему, что он грешник, и они хотят бросить его в ад. У него начался настоящий нервный приступ: он кричал от боли, потому что, как он мне потом сказал, демоны были в образе тигров и гиен, и набросились на него. Два врача, которые, к счастью, пришли довольно быстро, едва могли удержать его. Я никогда не забуду эти минуты. Я испытывала вместе с ним настоящие муки. Примерно через полчаса он немного успокоился и сказал, что снова слышит приветливые голоса, которые внушали ему мужество. Врачи уложили его в постель, несколько часов он полежал, затем снова встал и начал исправлять свой концерт для виолончели. Он сказал, что ему стало легче от звучания голосов. Воскресенье 19-го он провел в постели, мучаясь от злых духов. Он говорил, что его действительно окружают духи. По-видимому, он поверил мне, когда я ему сказала, что он болен и что нервы очень взвинчены. Но он продолжал верить в злых духов, я его никак не могла переубедить. Напротив, он несколько раз сказал грустным голосом; „Ты должна мне верить, дорогая Клара, я тебе не стану говорить неправду“. Мне ничего не оставалось делать, как спокойно согласиться с ним, так как мои уговоры на него не действовали. Вечером в 11 часов он вдруг успокоился, ангелы обещали ему сон. В понедельник 20-го Роберт провел за письменным столом, перед ним — бумага, перо, чернила.
В тот понедельник, 20-го февраля, в гости пришел Рупперт Беккер. Он не нашел в поведении Шумана больших изменений, «совсем как обычно; я поговорил с ним полчаса, затем попрощался». Очевидно Шуман был в состоянии скрыть от него свое самочувствие. Но уже в следующую ночь все симптомы вернулись, и во вторник, 21 февраля, Клара записала: «Мы снова не спали всю ночь; он все время говорил о том, что он преступник, что должен читать библию. Я заметила, что он становился более возбужденным, когда читал библию. Может быть он слишком углублялся в такие вещи, которые волновали его, и это отразилось на его состоянии».
В последующие дни наступили изменения: добрые и злые духи говорили ему не музыкой, а словами, что его, кажется, успокоило. Он был в состоянии написать несколько писем и обладал такой ясностью ума, что смог сочинить трогательные вариации к теме, которую ему, вероятно, ночью 10-го февраля внушили ангелы. Когда 24-го февраля Рупперт Беккер снова пришел в гости, он нашел его спокойным: «Я пришел к нему ранним вечером. Фрау Шуман предложила мне пойти с ним погулять. Целый час, что я провел с ним, он разговаривал нормально, за исключением одного рассказа: ему явилась фигура Франца Шуберта, тот прислал ему чудесную мелодию, которую он уже записал и сочинил вариации на нее».
Ввиду усиливающегося психоза он начал уговаривать Клару уехать от него из-за боязни, что что-нибудь сделает с ней. По этому поводу она написала: «Ночами у него были моменты, когда он меня уговаривал уйти от него, потому что он может причинить мне страдания. Я уходила на несколько минут, чтобы успокоить его, и когда возвращалась, все было хорошо. Он часто жаловался на то, что у него шевелятся мозги и утверждал, что скоро умрет, прощался со мной, давал различные распоряжения в отношении денег, композиций. В воскресенье 26-го настроение у него было немного лучше, он даже сыграл господину Дитриху с большим вдохновением сонату молодого музыканта Мартина Кона. Но затем все изменилось. За ужином он очень торопливо ел. Вдруг в полдесятого встал с дивана, потребовал одежду и сказал, что ему нужно в психиатрическую больницу, так как он не в своем уме и не может знать, что сделает ночью. Я послала за доктором Беккером. Роберт приготовил себе все, что он хотел взять с собой: часы, деньги, нотную бумагу, перья, сигары, все четко продумано, Когда я спросила: „Роберт, ты хочешь оставить жену и детей?“, он ответил: „Это ненадолго. Я скоро вернусь здоровым“. Доктор Беккер уговаривал его лечь в постель и подождать до утра. Мне он не разрешил оставаться с ним, я должна была привести санитара, сама конечно же, осталась в соседней комнате».
Шуман смирился с этим решением, разговаривал с санитаром Бремером, почитал журналы и, наконец, уснул. Клара попросила свою подругу Элизу Юнге провести у нее ночь. На следующее утро она попыталась отговорить мужа от вчерашней затеи, но он был в такой «меланхолии, что трудно описать. Когда я дотронулась до него, он сказал: „Ах, Клара, я не достоин твоей любви“. И это сказал он, на которого я всегда смотрела с глубочайшим почтением. Ах, никакие уговоры не помогли». Так как его бред продолжался уже две недели, и он накануне сам выразил желание лечиться в психиатрической больнице, поздним утром состоялся консилиум, на который Клара пригласила доктора Хазенклевера и Альберта Дитриха, дирижера и композитора, друга Шумана. 12-летняя дочь Мария должна была оставаться возле отца, который переписывал вариации начисто. Когда он вышел из комнаты и пошел в спальню, Мария подумала, что он тут же вернется. Если он несколько дней до этого просил Клару оставить его, выражая опасения, что переполняющая его агрессия может обратиться против нее, то теперь эта агрессивность, которая не находила выхода, обратилась против него самого. Он незаметно выскользнул из дома и побежал в халате и домашних туфлях под проливным дождем к мосту через Рейн. На середине моста он бросился в ледяные волны. Как писал Рупперт Беккер в своем дневнике «Шумана, к счастью, видели, когда он подошел к мосту. У него не было денег, и он оставил в залог свой носовой платок. Его заметили также рыбаки. Они взяли лодку и сразу же вытащили его». Как говорили позже, после того как его втащили в лодку, он снова прыгнул в реку, но его спасли, несмотря на отчаянное сопротивление. Перед прыжком он бросил в волны свое обручальное кольцо. На листке бумаги, найденном позже, он написал: «Дорогая Клара, я брошу свое кольцо в Рейн, сделай и ты то же самое, оба кольца соединятся там». Проходившие мимо люди узнали Шумана. Его быстро принесли домой. Он закрыл лицо обеими руками от взглядов зевак и собравшихся в этот вечер карнавального шествия людей. Через несколько дней, которые он провел за письменным столом, его непрерывно охраняли два санитара. Клара, по совету врачей, должна была покинуть дом. Она поселилась на некоторое время у своей подруги Розалии Лезер. Так как Шуман ежедневно торопил врачей и настаивал на том, чтобы его поместили в больницу, его решили определить в частную клинику к знакомому психиатру доктору Францу Рихарцу в Эндених, пригород Бонна. После некоторого сопротивления Клара с тяжелым сердцем согласилась. В ее записях говорится: «Суббота 4-го марта наступила. О, Боже, экипаж стоял уже у двери. Роберт одевался в большой спешке, сел с Хазенклевером и двумя санитарами в экипаж, не спросил ни обо мне, ни о детях. Я дала доктору Хазенклеверу букет цветов для него, который он передал Роберту в пути. Роберт долго держал его в руке, затем вдруг понюхал и с улыбкой положил его в руку Хазенклевера. Позже он каждому подарил по цветку. Вечером один санитар вернулся из Эндениха и привез мне сообщение, что Роберт доехал благополучно». Только через два с половиной года она снова увидит его.
СМЕРТЬ В КЛИНИКЕ
Чтобы понять поведение Клары после отъезда супруга, надо знать, что в то время в клинике доктора Рихарда пациентов лечили по методу англичанина Джона Конолли «No restraint». Высшим принципом этого метода была абсолютная защита душевнобольного, который не мог быть привлечен к ответственности за содеянное, и вообще не должен подвергаться принуждению или насилию.
То, что к таким врачам принадлежал доктор Франц Рихарц, который основал клинику в Энденихе, было счастьем для Роберта Шумана. Его не только комфортабельно разместили в двух комнатах второго этажа, где было даже фортепьяно, он мог свободно ходить и в сопровождении двух санитаров совершать длительные прогулки за пределы клиники. Но одно требование было принципом метода «No restraint», с которым были все согласны — полная изоляция душевнобольных от ближайших родственников. Это объяснялось тем, что после посещения членов семьи больные часто становились беспокойными и агрессивными. И Кларе не было разрешено посещать мужа, в то время как его друзья, Йоахим и Брамс, в любое время получали разрешение на посещение, хотя и они иногда, в зависимости от состояния Шумана, довольствовались лишь взглядом в окно или смотровую щель.
Как мы знаем от доктора Петерса, который как ассистент доктора Рихарца принял руководство клиникой вследствие прогрессирующей глухоты последнего, и от племянника доктора Рихарца, студента, а позже тайного советника доктора Бернарда Эбеке, Шуман в первые дни был часто агрессивным и нередко нападал на своих санитаров. Вообще его состояние менялось часто. Доктор Петерс сообщал 20-го марта: «Общее состояние лучше, часто мучают страхи, тогда он ходит по комнате, а иногда становится на колени и ломает руки». Через несколько месяцев состояние Шумана несколько улучшилось, а его агрессивность пропала совсем. С радостью Клара получила 8-го июня известие: «Роберт был спокоен, без слуховых нарушений, без страха, говорил не сумбурно и задал несколько вопросов, которые доказывают, что он начинает вспоминать прошлое». В августе, как сообщил врач, Шуман переписал несколько песен из пенсионного сборника Шерера, он также выразил желание прогуляться. После посещения ботанического сада и естественно-исторического музея в Попельсдорфе он высказал восхищение увиденным. Он давал осмысленные ответы; когда его спросили, что он видел во время посещения боннского кладбища, он рассказал о могилах Нибура и Шиллера. Но дальше он повел себя очень странно. Однажды, когда пил вино, он вдруг перестал пить и, думая что в вине яд, вылил остатки на пол. Или он целый день писал едва разборчивым почерком предложения типа: «Роберт Шуман — почетный член неба».
Но больше всего бросалась в глаза его молчаливость, из-за которой врачам было трудно исследовать его внутренний мир. Они не были осведомлены о его прежних привычках, душевных конфликтах, нервных кризисах и поэтому не имели представления, что творится в душе Шумана и почему он ушел от людей в вымышленный мир, наполненный глубокой печалью и разочарованием. Ведь в теперешней ситуаций он потерял все: свое место музыкального директора в Дюссельдорфе, контакт со своей семьей и друзьями, веру стать когда-нибудь здоровым и, наконец, веру в себя как художника. Очень неудачные композиции, написанные им в Энденихе, доказывают, что его самые страшные опасения «потерять свой талант» сбылись. В своих безумных галлюцинациях он думал, что слышит голоса, которые низко оценивали все его композиции, написанные до сих пор, что его обижало и возмущало. Ко всем сомнениям прибавилась разлука с Кларой, присутствие которой было для него обязательным условием жизни. И когда у него отняли эту опору, у него больше ничего не оставалось. Его попытка самоубийства могла быть направлена отчасти против Клары, так как супружество казалось ему в опасности, будь то из-за честолюбия по отношению к его карьере или из-за чувств к юному и высокоталантливому Иоганнесу Брамсу, оставшихся незамеченными им.
О способе лечения Шумана в период его «насильственных действий против санитаров» мы ничего не знаем в связи с недостаточным количеством необходимых документов. Между тем известно, что в таких случаях персонал получал указания надевать смирительную рубашку или наручники, чтобы успокоить пациента. В частных клиниках для успокоения пациента было принято пускать кровь, ставить банки, накладывать вытяжной пластырь или намазывать мазью с сурьмой, болезненной и приводившей к нарывам кожи. Лечили ли Шумана таким образом, мы не знаем, но это очень возможно. С большей уверенностью можно предположить, что он принимал водолечение.