Шрифт:
«Он считал, что на пути к лучшей в мире женщине – той, что встречается в жизни лишь раз, – непременно стоит смерть. Это она зовет и притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных».
Юкио Мисима «Моряк, которого разлюбило море»
Предисловие
Мужчина сидел на ледяном полу, лихорадочно пытаясь вспомнить какой сегодня день недели, куда делись привычные предметы, когда-то окружавшие его. Он почти весь был в тени, лишь узкая полоска пыльного розового света, настойчиво протискиваясь между плотными шторами, рассекала его плечо, пытаясь напомнить ему, что там, по ту сторону жизни, сейчас – день. В комнате было сыро и пусто: эпицентр хаоса, черная воронка, поглощающая постепенно мир вокруг. Выгляни он в окно, то лишь смутно бы различил старые ивовые деревья, по памяти угадывая
– Я же сказал тебе, уходи, – мужчина резко вскочил на ноги и принялся ходить туда-сюда по комнате. Полы неприятно скрипели под его грязными ботинками с развязанными шнурками. Но он не замечал ни этот омерзительный скрип, ни шнурки, и даже тот факт, что он потерял правую набойку и его каблук пронзительно цокал по половицам, его нисколько не волновал. Напротив, он вытолкал реальность взашей и закрыл дверь на замок, чтобы она не вошла без спросу, намеренно отключил телефон, ведь ни дай Бог втянут в мирскую суету.
– Ну, чего ты хочешь? Чтобы я еще раз сказал, что я люблю тебя? На прошлой неделе тебе не было до этого никакого дела, – он яростно размахивал руками, постоянно поворачиваясь к входной двери. Вот уже полчаса там стояла худая бледная женщина в белом платье. Платье было грязное, а подол порван. Она переминалась с ноги на ногу: ее босые ступни посинели от холода.
– Ты даже не позволил мне обуться напоследок. Я мерзну, – сказала она тихо, еле шевеля дрожащими губами. – Дай хотя бы шарф, я укрою плечи.
– Уходи, уходи! Я не желаю тебя больше слышать, – мужчина заткнул уши руками и зажмурил глаза. – Тебя здесь быть не должно. Все кончено. Я сделал то, что от меня требуется, и мне скоро тоже пора уходить.
– Единственное, о чем я жалею, так это о том конверте, который я послала тебе. Лучше бы ты тогда умер, – женщина беззвучно пошла на кухню, становясь прозрачной и сливаясь с темно-синими тенями дома, принимая форму ушедших в небытие желаний. Слава Богу, она замолчала, и с ее полуприсутствием можно было ненадолго смириться.
– И действительно, лучше бы я тогда умер, – он лег на пол и раскинул в стороны руки, готовый то ли быть распятым, то ли принять благословение свыше.
Часть первая. «Сумрачная музыка»
Глава
I
Был обычный апрельский день: солнце таращилось в окно желтым радостным глазом, заполняя комнату нежными всполохами на стенах, шкафах, тонкими полосками ложась на пол. Питер поморщился, выглядывая во двор:
– Ненавижу яркое солнце! Кто вообще придумал утро? Хочется сдохнуть, ей Богу.
Он нехотя направился на кухню, взлохмаченный, раздраженный. Утренний кофе – плохой кофе. Рецепторы еще не проснулись, нет никакого желания жевать сэндвич или читать новости. Если бы люди знали, что обычное утро, похожее на сотни других, непримечательное, прожитое в спешке – прелюдия к хорошим или, по меньшей мере, интересным событиям, которые имеют обыкновение случаться в жизни многих молодых и одиноких людей во время пятничного кутежа, то, возможно, им было бы немного легче вставать с кровати.
Питер не любил детей, животных и людей. По утрам – особенно, и к его ненависти можно было приплюсовать яркий свет, сгоревшую яичницу и отражение в зеркале. Сейчас все это раздражало его в унисон: за окном гомонили толпы школьников, гавкали собаки, бодро и громко начинали свой день неугомонные жаворонки.
– Господи! Опять сегодня надо идти к этим дебилам! Если они провалят экзамен, я их перестреляю! – Питер имел привычку говорить сам с собой, потому что вот уже пять лет жил абсолютно один (что его, впрочем, устраивало) и ненавидел болтать по телефону. «Дебилами» были первокурсники колледжа, где он работал преподавателем высшей математики. Математика любит порядок: в доме Питера все было на своих местах, книги стояли по темам, сверкая хрупкими корешками, рубашки сложены по цвету. В голове он тоже любил наводить порядок, хотя допускал наличие творческого хаоса, из которого рождаются гениальные идеи. Несмотря на видимое благополучие и чистоту дома, Питер, будучи человеком возвышенным и оттого весьма непрактичным, постоянно терпел бытовые катастрофы с
Он был в таком странном возрасте, что-то между тридцатью и сорока годами, стройный и высокий, с живой мимикой и очаровательной улыбкой (после полудня). Его можно было бы назвать красивым: он выглядел моложе своих ровесников. Он не лысел, не седел, в то время как многие мужчины средних лет выглядели намного хуже него, имея рыхлый пивной живот или блестящую лысину, темные зубы и отсутствие всякого интереса к жизни. Бабушка ему всегда говорила, что у него невероятно проницательные, глубокие глаза цвета неба перед майской грозой (лишенные поэзии люди называют такие глаза серыми), и Питер ей верил. Бабушки всегда правы. Также он был в меру амбициозен, не обременен семейными заботами, мог похвастаться завидным здоровьем и был в хорошем смысле старомоден. Питер развелся с женой пять лет назад и не жалел об этом. Пряча иногда снобизм и ненависть в дальний выдвижной ящичек в своей голове (так он видел устройство своих мыслей и воспоминаний), он производил хорошее впечатление на незнакомых с ним близко людей, как на мужчин, так и на женщин. Студентки краснели на зачетах, отвечая на его вопросы, пожилая продавщица в местной бакалейной лавке всегда кокетливо ему улыбалась, успевая перед этим нахамить десятку покупателей. Питеру было все равно. Его сильными качествами были самолюбие, тщеславие и брезгливость. После развода с женой, с этой «тупоголовой курицей и деревенской простушкой», ему хотелось чего-то этакого, достойного его самого. Он жил в тупике: научная работа не шла, статьи выходили вялые, преподавание и вовсе раздражало. «Ничего, – думал он, – придет мой час. Надо просто отсидеться и подумать о жизни». Но о жизни он не успел подумать ни вчера, ни сегодня утром. Какие хорошие мысли могут прийти к человеку в полвосьмого утра?
– Так, все. Пора сваливать, а то пробки еще, – приговаривал он, застегивая в коридоре рубашку. – Вроде все взял. Надо бы прихватить газет, что ли, почитать, пока первокурсники будут писать тест. А, к черту эти газеты, там строчат всякую мерзость!
Питер недоумевал, зачем люди каждое утро читают газеты. Мир, вне всяких сомнений, был и остается крупномасштабным адом, и новости об этом с первых полос вряд ли облегчат жизнь. Он по привычке иногда покупал The Times или The Guardian, отдавая дань национальной традиции. При этом он считал, что люди активно интересуются политикой, жизнью знаменитостей и кулинарными рубриками потому, что хотят заполнить пустоту внутри себя. Но тут он лукавил: у каждого из нас есть обширная скрытая полость в душе, которую мы начиняем абсолютно разными вещами в зависимости от наших интересов и культурных притязаний. И в конечном итоге, абсолютно все равно, какой хлам человек запихивает в себя.
Он нырнул в солнечный свет, как в море, и быстрыми шагами побежал к машине, игнорируя сладковатый запах, доносящийся от деревьев и цветущих кустов. Запах, не связанный ни с каким событием, был ему неинтересен.
Глава
II
Питер сидел, постукивая пальцами по столешнице, и подергивал ногой под партой. «Невроз, – подумал он, грустно вздохнув. – Надо менять работу». Когда Питер делал первые шаги в науке и начал строить педагогическую карьеру, он искренне относился к тому, что считал делом своей жизни. Но зевающие студенты, не понимающие красоту математики, единственной идеальной вещи в этом мире, живущей по своим законам и в абсолютной гармонии, убили в нем все желание преподавать. Одаренные ученики попадались крайне редко. В основном он созерцал из года в год абсолютно незаинтересованные лица, вялых парней со звенящей пустотой в башке и откровенно скучающих девиц, притащившихся на его лекцию не по своей воле. Куча бумажной работы и невозможность развернуться в тесном гробу стандартной образовательной программы иной раз к концу года доводили его до отчаяния. С каждым годом в этом гробу, видящимся ему лекционной комнатой и бесконечным множеством бумаг, сваленных на столе, становилось все более душно, каждый год забивал в крышке гроба гвоздь. Выбраться из этой трясины к великим открытиям, казалось, невозможно. Уравнения успокаивали Питера, приводили его мысли в порядок, но когда он проверял очередной тест нерадивого студента, у него начинал неизменно дергаться глаз (то правый, то левый, по-разному) от нелепых, как ему казалось, ошибок, от очевидного пренебрежения и тупости своих учеников. «Я как клоун в цирке. Были бы у этих паршивцев помидоры, они бы закидали ими меня, имей они возможность при этом избежать наказания. Пока распинаешься перед ними, рассказывая про матрицы, половина сидит в телефонах, а вторая – обсуждает предстоящие попойки».