Мы были суворовцами

Теренченко Николай Иванович

Забегая вперед, хочу сказать, что преподавание иностранных языков немецкого, английского, французского было поставлено так же хорошо в нашем училище, как и остальных предметов. Иностранный язык котировался на уровне с математикой, физикой или литературой. С третьего класса мы стали сдавать экзамены по всем предметам, в том числе по биологии, ботанике и, конечно же, по иностранному языку. Не сдавшие экзамена на осенней переэкзаменовке оставались на второй год, а чаще всего отчислялись из училища. Из года в год требования к знанию языка жестко повышалась. Мы обязаны были знать биографии своих великих предков: полководцев Суворова, Кутузова, биографии Ленина, Маркса - и обязательно свою биографию. Должны были знать по выбору несколько стихотворений великих немцев - Гете, Гейне, Шиллера,

знали "Интернационал" на немецком языке.

Много внимания уделялось переводам газетного, журнального и в особенности военного текста. В конце обучения в Суворовском училище каждый урок иностранного языка от начала и до конца проводился только на иностранном языке.

Можно верить или не верить в написанное мною о преподавании иностранных языков в нашем Новочеркасском СВУ. Но вот архивные данные за 1962 год:

Пятнадцатый выпуск (последний)

Выпущено - 56 человек.

Медалистов - 16 человек.

В этом году, в соответствии с директивой УВУЗ от 26.03. 62 года за No 332, с 21 по 23 июня были проведены экзамены по английскому языку на получение квалификации военного переводчика. Из 18 человек, сдавших госэкзамены по английскому языку на "отлично", 11 человек выдержали экзамены и получили удостоверения!

Спустя многие годы после военной службы, работая моряком загранплавания и не раз бывая в Германии я, успевший уже многое позабыть из того, чему когда-то обучался, легко общался с немцами в повседневной жизни. Однажды я долго беседовал с одним немцем моего возраста. Говорили о жизни в наших странах, об обычаях. Затем перешли на искусство и литературу. Немецкий камрад выразил удивление, откуда советский моряк довольно неплохо знает "дойч"; знает даже Гейне и Гете. Я не стал рассказывать ему свою биографию на немецком очень многое бы пришлось рассказать моему немецкому современнику и о своем суворовском детстве, и военной молодости. На прощание мой собеседник вдруг спросил меня: "Скажите, камрад Николай, каково ваше кредо?" И я, совершенно не думая о том, правильно ли это, впопад или невпопад, без запинки отчеканил фразу, которую любил повторять Александр Васильевич Суворов: "Горжусь тем, что я русский!".

Мой интерес к серьезной музыке в тот ранний период моего детства страннейшим образом опять-таки связан с именем Василия Ивановича Чапаева. В фильме "Чапаев" есть интересный эпизод: белогвардейский офицер - этакое свиное рыло - сидит и, закрыв в экстазе глаза, что-то играет на рояле. А денщик под эту музыку натирает паркет. Эта сценка у нас, мальчишек, вызывала взрыв смеха, поток острот. Как же, перед нами был злейший враг, сумевший так подло погубить Чапаева. Вот мы и кричали во время демонстрации этого эпизода: "Эй, ты, боров, а ну-ка хрюкни!". Но музыка, которую играл белогвардейский офицер, буквально завораживала, чем-то тревожила, рождала смутные ассоциации и волновала, заставляла задуматься. Было в ней что-то величавое, успокаивающее, и на душе становилось удивительно тихо и умиротворенно, как в лунном саду, где много цветов.

...Это была "Лунная соната" - бессмертное творение великого маэстро Бетховена. Чуть позднее мы познакомились с другой бетховенской мелодией увертюрой к трагедии "Эгмонт", которую разучивал наш училищный оркестр в Персияновских лагерях, готовясь участвовать в окружном смотре-конкурсе духовых оркестров. Помню, как над лагерем несется на многие версты окрест то величавая, то печальная, то гневно-тревожная мелодия. Первые несколько дней она вызывала у нас раздражение, но через неделю мы уже привыкли к ней, она несомненно полюбилась нам. А когда оркестр уехал на конкурс, как будто стало чего-то не хватать в нашей повседневной жизни. Не было "Эгмонта", не было Бетховена. Таково свойство настоящей великой музыки. После самоподготовки и ужина - наше личное время. Длинные, иногда морозные, а чаще слякотные вечера мы проводили в спальне, уже обжитой нами, ставшей для нас родным домом. Время это принадлежало всем нам и никому из нас в отдельности. Три месяца жизни одной большой семьей сделали свое дело. Время уныния, слез и тоски по дому

родным и близким быстро прошло. К тому же слезы счиались у нас, как и у всех мальчишек, признаком слабости, а ведь мы мечтали быть сильными и смелыми. Поэтому, если кто и плакал от обиды, сильного ушиба или ненароком подмороженного пальца на лыжной прогулке, над плачущим подтрунивали.

Между прочим, самых маленьких наших товарищей мы любили, заботились о них и не обижали. Они жили среди нас в атмосфере негласной опеки, были нашими любимцами, даже баловнями и по прошествии многих, многих лет мы вспоминаем в первую очередь именно их, самых маленьких наших товарищей - Бориску Кандыбу, Жору Пелиха, Сашуню Дудникова, Юру Денисова. Наверное, это можно объяснить тем, что любовь к нашим младшим братишкам и сестренкам, оставшимся дома, для которых мы совсем недавно были и няньками, и защитниками, интуитивно переносилась на самых маленьких наших суворовчат ...

12. На досуге

В часы личного времени мы занимались делом - подшивали свежие подворотнички, стирали загрязненные носовые платки. Запас ниток с иголкой мы всегда носили в лицевой стороне шапки или в фуражке - привычка, привитая нам нашими воспитателями на многие годы.

Нужно было надраить мелом латунные пуговицы на наших гимнастерках, шинелях и латунную бляху. На утреннее построение не станешь в нечищенных ботинках, старшины строго спрашивали с нас за наш затрапезный вид. А почистить ботинки по тогдашним временам тоже было проблемой. Гуталина не было, и в ход шла густая артиллерийская смазка, в которую мы добавляли уголь, графит, отчего сапожные щетки закоксовывались и практически выходили из строя.

По вечерам нам читали газеты, журнал "Красный воин". Книг в первое время было мало. Большинство из нас читало по слогам, поэтому приходили к нам на помощь или офицеры-воспитатели, или наши юные агитаторы - Витя Стацюра или Юра Бирюков. Он читал бегло, без запинок, выразительно, правда немного шепелявил, но это не портило общего впечатления. Он был нашей гордостью и достопримечательностью: слабенький телом, с огромной головой, он всегда приходил на помощь офицеру-воспитателю или ротному в читке. Он обладал феноменальной памятью, его огромная голова (прозванная нами в шутку между собой почему-то "пивным котлом"), казалось, все знала, все понимала и помнила. И если кто чего не знал, но очень хотел узнать, тех отправляли к Бирюкову: "Спроси у Юрки, он все знает".

Лучшие наши начинающие поэты и художники Коля Шапошников, Юра Бирюков, Витя Стацюра вели ротную стенгазету "Суворовец".

Многие годы все стензагеты всех шести рот НчСВУ носили одно название "Суворовец". И хотя это вызывало справедливую критику со стороны взрослых и корректные попытки заставить нас изменить их название как-то по-другому, пооригинальней, негласно отвергались всеми ребятами. И годами висели на самых видных местах коридоров, ленинских комнат газеты только одного названия "Суваровец". Кстати, общеучилищная газета, которую редактировал офицер-воспитатель старшего подготовительного класса ст. лейтенант Глущук И. А., тоже называлась "Суворовец".

Как я уже упоминал, в помещениях часто гас электрический свет, и старенький баян Чичигина, видавший виды, собирал нас вокруг него. Мы пели фронтовые песни (а их было много): "Огонек", "Вьется в тесной печурке огонь", '"Ой, Днипро, Днипро, ты широк могуч...", и конечно же нашу любимую "Когда мы покидали свой любимый край". Эта песня легла в основу концерта художественной самодеятельности, которую деятельно готовило все училище.

Концерт состоялся 8 апреля 1944 года. Открыла концерт наша младшая рота. В центре с баяном сидел Иван Иванович Чичигин, по бокам от него и сзади в несколько рядов его беспокойное воинство. Как мы старались! Бурными аплодисментами провожал зал каждую спетую маленькими певцами песню! Особенный успех выпал на долю песни "Вечер на рейде". Пели мы ее не совсем обычно. Иван Иванович играл вступление, а за сценой как бы издалека раздавался красивый баритон нашего офицера-воспитателя Маняка, певшего запев, а припев подхватывала вся рота.