Мы были высоки, русоволосы…

Майоров Николай Петрович

1939

Стихи про стекольщика

Что надо стекольщику, кроме пустых рам? Со стульев вскакивают рыжие управдомы, Когда старик проносит по дворам Ящик, набитый стеклянным громом. А мир почти ослеп от стекла. И люди не знают о том — вестимо! Что мать Серафимом его нарекла И с ящиком по свету шляться пустила. На нем полосатые злые порты. В кармане краюшка вчерашнего хлеба. Мальчишки так разевают рты, Что можно подумать — проглотят небо. Они сбегаются с дач к нему. Им ящик — забава. Но что с мальчишек? Прослышал старик, что в каком-то Крыму, Люди заводят стеклянные крыши. Он флигель оставил. Свистя на ходу, Побрел ноздреватой тропой краснотала… Стекольщик не думал, что в этом году В лондонских рамах стекла не хватало.

1940

В госпитале

Он попросил иссохшим ртом воды. Уж третий день не поднимались веки. Но жизнь еще оставила следы В

наполовину мертвом человеке. Под гимнастеркой тяжело и грубо Стучало сердце, и хотелось пить. И пульс немного вздрагивал, а губы Еще пытались что-то говорить. Врачи ему при жизни отказали. Он понял все: лекарства ни к чему. В последний раз он попросил глазами — И пить тогда не подали ему. Хотелось выйти в улицу, на воздух. Локтями дверь нечаянно задеть. А ночь была такая, что при звездах Ему не жалко было умереть.

1939

Тут Горький жил

(На просмотре фильма «Детство Горького»)

Тот дом, что смотрит исподлобья В сплетенье желтых косяков, Где люди верят лишь в снадобья, В костлявых ведьм да колдунов, Где уставая от наитий Когда дом в дрему погружен, День начинают с чаепитий, Кончают дракой и ножом; Где дети старятся до срока, Где только ноют да скорбят, Где старики сидят у окон И долго смотрят на закат, Где все вне времени и места, Где лишь кулак имеет вес, Где перезревшие невесты Давно уж вышли из невест. Где все на правду не похоже И что ни делают — все злость! Где с первобытным рвеньем гложут Нужды заплеванную кость, Где ближний ближнего обмерит, Где счастлив то лишь, кто в гробу, И где уже никто не верит Ни в ложь, ни в правду, ни в судьбу, Где возведен в закон обычай Ничтожной горсточкой задир, Где каждый прав и пальцем тычет, Что он плюет на здешний мир, Где нищету сдавили стены, Где люди треплют языком, Что им и море по колено, Когда карман набит битком, И где лабазник пьет, не тужит, Вещает миру он всему, Что он дотоле с богом дружит, Пока тот милостив к нему, Где, как в игрушку, в жизнь играют, Обставив скаредный уют, Где детям петь не позволяют И небо видеть не дают, Где людям не во что одеться, Где за душой — одни портки, Где старики впадают в детство, А дети метят в старики, — Пусть я хотел, хотел до боли Пересказать все чередом, Я не сказал и сотой доли Того, чем славен этот дом. Его я видел на экране, Он в сквозняке, он весь продрог. Тот дом один стоит на грани, На перекрестке двух эпох.

1938

Мой отъезд

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать. Я уезжал всего с единым свертком В вагоне, от которого несло кочевьем, Чужою жизнью, спальней и еще Таким, чего не мог бы я понять, Когда б не заспанные лица пассажиров, Которые глядели из окна. Шел снег. Он был так ласков и пушист. Так мягко падал девушке на веки, Что даже слезы были ни к чему. Я посмотрел в глаза ее. Ну что же, Еще остались письма, от которых Мог покраснеть бы даже почтальон, Привыкший, заслепя глаза, на память Импровизировать несложный лепет писем, В которых мы (нам это показалось) О счастье некрасиво говорили. Вот и звонок. Веселый проводник Вздохнет — ему ведь так хотелось Хотя бы раз сойти за пассажира. Ну, вот и все. Ее глаза просили Остаться и уйти с вокзала в вечер, В те дальние, немые переулки, Где люди не могли заметить слез, Дрожанья рук и сбивчивых ответов, Которыми я выразил любовь. И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которой Так мало было настоящих дней. Пойми меня, — с тобой я понял счастье, Не то, что в книгах вычитали мы, И о котором в детстве нам твердили. Я понял жизнь. Она всегда жестока, Как пытка непомерная, страшна, Но это — жизнь. Войду в вагон и людям О счастье быть влюбленным расскажу.

1939

«Моя земля — одна моя планета…»

Моя земля — одна моя планета, Она живет среди ночей и звезд. Мне говорят, что путь бойца-поэта В ее ночах не очень будет прост. Но я иду.

1938

Обрыв

Страсти крут обрыв,

Отойдите, — будьте добры.

В. Маяковский

Чрез заросли полыни и крапивы Мы шли вдвоем. Дыханье пало с губ. Шуршал песок, и где-то под обрывом Кончалась ночь, которая в мозгу Еще живет, еще пестрит и рушит Те доводы и ссылки на ничто, Которых нет понятнее и суше. Я рядом шел. Она в моем пальто Казалась лучше. Ей оно пришлось, Как сну — фантазия и как слепому — посох. А ветер в ночь, разбросанно и косо, Сносил зеленый дым ее волос. Мы шли вдвоем. Шуршал и падал гравий. А где-то там, за мельницей, внизу Пал водопад, и в пенистой оправе Обрушил в ночь блестящую слезу. А мы все шли. И нам казалось мало. Обрыв был близок. Вот он. И в пролет Глядит скула старинного обвала, И что-то тянет вниз. Аукает. Зовет. И грусть была, какой я сроду не пил. Немело горло в спазмах немоты. А сердце горько таяло, как пепел Нахлынувшей внезапно темноты. … Бывает так: стоишь, себя не помня, Забыв годам и письмам женским счет, Когда все краше, ярче и огромней Мир прожитого в памяти встает.

1940

Отелло

Пусть люди думают, что я трамвая жду, В конце концов, кому какое дело, Что девушка сидит в шестом ряду И равнодушно слушает «Отелло». От желтой рампы люди сатанеют. Кто может девушке напомнить там, Что целый год ищу ее, за нею, Как этот мавр, гоняясь по пятам. Когда актеры позабыли роли И — нет игры, осталась лишь душа, Партер затих, закрыл глаза от боли И оставался дальше, не дыша. Как передать то содроганье зала, Когда не вскрикнуть было бы нельзя. Одна она с достоинством зевала, Глазами вверх на занавес скользя. Ей не понять Шекспира и меня! Вот крылья смерть над сценой распростерла. И, Кассио с дороги устраня, Кровавый мавр берет жену за горло. Сейчас в железы закуют его, Простится он со славой генерала, А девушка глядела на него И ничего в игре не понимала. Когда ж конец трагедии? Я снова К дверям театра ждать ее иду. И там стою до полчаса второго. А люди думают, что я трамвая жду.

1939

«В тот день, когда я был еще не твой…»

В тот день, когда я был еще не твой, В содружестве с кочевьем и вокзалом Я думал жизнь прожить, а под Москвой Еще был лед, и пахло снегом талым. Еще с утра по дачным этажам Летел галдеж, детей душила зависть, И гребни льдин, подобные ножам, Еще в речные отмели вонзались. Еще художник, холст в окне развесив, Соразмерял свой вид на карандаш, Чтоб догадаться, был ли интересен Плашмя на землю брошенный пейзаж. И, может быть, того весна хотела, Что в этот день, без повода, без дела Бродя по комнатам, Не видя зла ни в чем Стекло в окне, в которое глядела, Ты продавила розовым плечом.

1940

«Я знал одно…»

Я знал одно — Куда милей кочевье. Спать на полу, Читать чужие книги, Под голову совать кулак иль камень, И песни петь — Тревожные, хмельные, Ходить землей, Горячею от ливня, И славить жизнь…

1940

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом. Ползти ползком. Бежать вслепую. Идти и падать. Бить челом. И все ж любить ее — такую! Забыть про дом и сон, Про то, что Твоим обидам нет числа, Что мимо утренняя почта Чужое счастье пронесла. Забыть последние потери, Вокзальный свет, Ее «прости» И кое-как до старой двери, Почти не помня, добрести, Войти, как новых драм зачатье, Нащупать стены, холод плит… Швырнуть пальто на выключатель, Забыв, где вешалка висит. И свет включить. И сдвинуть полог Крамольной тьмы. Потом опять Достать конверты с дальних полок, По строчкам письма разбирать. Искать слова, сверяя числа, Не помнить снов. Хотя б крича, Любой ценой дойти до смысла. Понять и сызнова начать. Не спать ночей, гнать тишину из комнат, Сдвигать столы, последний взять редут, И женщин тех, которые не помнят, Обратно звать и знать, что не придут. Не спать ночей, не досчитаться писем, Не чтить посулов, доводов, похвал И видеть те неснившиеся выси, Которых прежде глаз не достигал, — Найти вещей извечные основы, Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать ее. Прийти к тебе и, не сказав ни слова, Уйти, забыть и возвратиться снова, Моя любовь — могущество мое.

1939

Вокзал

1

Зимою он неподражаем. Но почему-то мы всегда Гораздо чаще провожаем, Чем вновь встречаем поезда. Знать, так положено навеки: Иным — притворствовать, А мне — Тереть платком сухие веки И слезно думать о родне. Смотреть в навес вокзальной крыши И, позабывшись, не расслышать Глухую просьбу: напиши… Здесь все кончается прощаньем: Фраз недосказанных оскал, Составов змейных содроганье И пассажирская тоска. Здесь постороннему — лишь скука, Звонки да глаз чужих ожог. Здесь слово старое — «разлука» Звучит до странности свежо. Здесь каждый взгляд предельно ясен И все ж по-своему глубок. Здесь на последнем самом часе Целуют юношей в висок. А пожилых целуют в проседь (Гласит мораль житейских уз), Поцеловать здесь значит: сбросить Воспоминаний тяжкий груз.