Мы дрались на бомбардировщиках. Три бестселлера одним томом
Шрифт:
Второго мая мы перелетели под Воронеж, а на другой день сели под Валуйками на полевой аэродром Симоново. Там уже были готовы стоянки, можно было замаскировать самолеты. Передовая была километрах в 80–100 от аэродрома. Мы вступили в бой на другую же ночь. Нам подвесили бомбы – и пошли. Первую ночь бомбили окраины Харькова. День, два, три – ни одного убитого, но почувствовали – там война. Как передовую переходишь, тут уже навстречу трассы «эрликонов», приходится набирать побольше высоту, а потом планировать, подкрадываться. Первым погиб командир эскадрильи Николай Бикоревич. За ним – заместитель командира эскадрильи капитан Заплаткин над Барвенково. А потом на моих глазах сгорел мой друг Коля Парфенов. Мы полетели на разведку Харькова и Белгорода. Часа на два с лишним был полет. Я со своим штурманом Колей Маркашанским шли дублерами, а впереди километра на три, на минуты две раньше Коля с младшим лейтенантом Гаркушиным. Высота была 1200–1500 метров. Так частенько посылали два самолета, а то и третий пошлют. И все разные сведения привозят. Кому верить? А если сходятся, значит, все в порядке. Над Белгородом такой огонь… И вот он у меня на глазах загорелся. Только обломки падают. Мы же летали без парашютов… Знаю, что это он падает, и такое чувство было: «Почему не меня, а его?» Короче говоря, начали нести потери.
Ну, а потом… У меня много было неприятностей в жизни, вплоть до того, что я числился погибшим.
Мы садились без посадочных прожекторов и без фар по посадочным огням. Все летчики летали отлично, у нас никто самолеты не ломал. Дело было на аэродроме подскока у хутора Котовка. Я сажусь, а за мной идет командир звена, вэвээсовский
Когда отступали от Харькова до Сталинграда, мы почти не бомбили. То один подскок, то другой нам дадут, то бензина не успеют подвезти, то бомбы, то БАО потерялся. Даже кормить нас путем не кормили! Зато очень много летали на разведку и восстановление связи. Если идешь на разведку по своей территории, боевым вылетом это не считалось. Но летать по своей территории тогда было опасней, чем бомбить. Почему? «Мессера» днем, как пчелы, летают. Руководство войсками было потеряно напрочь. Летишь, видишь – наши, садишься. Спрашиваешь: «Вы кто?» – «А ты кто? Может, немец, шпион. Давай документы!» И своих боишься, и «мессеров» боишься, не знаешь, что делать. Говоришь: «В той деревне, Петровка или Николаевка, находится батальон такого-то полка такой-то дивизии». И дальше полетел. Бывало, наскакивали на немцев, потому что не поймешь, где кто. Ведь до Дона бежали! А от Дона до Волги… Если бы Волги не было, наверное, бежали бы до самой Сибири. Что творилось!.. На дорогах заторы, горящие после бомбежек машины… Нам тоже не сладко приходилось. Многие не возвращались из этих дневных полетов. Как-то нарвались на немецкую колонну, и штурмана убили. На самолете пробоины. А пару раз попадал под «мессера» как следует. В какой-то момент 40-ю армейскую эскадрилью связи побили, и нас из боевого полка туда. И вот мы ночью летаем бомбить, а потом днем давай лети, почту развози, начальство. Прилетел в деревню Камыши на левом берегу Дона, а фронт как раз по реке проходил. Сел. Ко мне артиллеристы: «Ты что! Давай убирайся отсюда, а то немцы сейчас артобстрел устроят!» Я перелетел. Вижу – стоят два самолета 40-й эскадрильи. Со мной был технарь, лейтенант Ярышко, шустрый такой, постарше меня лет на пять. Я только коснулся колесами земли, самолет еще прыгает, он кричит: «Мессера!» Прямо в лоб мне истребитель пикирует. Взлетать, с ними кружиться – смысла нет. У меня скорости нет, и пулемет только сзади. Самолет катится, я выскочил на левое крыло, технарь на правое, упал на землю спиной. И в этот момент очередь прошла рядом метрах в пяти. Потом второй заходит. А самолет пошел… По-2 нельзя отпускать – хвост легкий, он капотирует, бывает, даже кабина ломается. Вот он на нос и встал. Я отбежал в сторону, и технарь за мной. А куда спрячешься? Травы-то нет, выгоревшая полынь кругом. Они начали бить по нам – только песок летит. Потом один зашел и буквально с высоты метра три как дал из пушки по самолетам, что на стоянке стояли. Один самолет загорелся. Дымом затянуло. Они ушли. Мы самолет поставили на колеса и полетели.
Через дня два мне опять нужно было лететь в эту проклятую деревню Камыши, забрать генерала. Подлетаю, высота метров 10–20, и тут пара «мессеров» давай меня гонять. Так можно было бы со ШКАСа шурануть, а сзади никого. Один зашел, я увернулся. Головой кручу на 360 градусов. Где еще один? Смотрю, еще что-то мелькает в воздухе. Вдруг на земле взрыв. Четверка наших «яков»! Второй немец наутек, «яки» за ним. А мне надо садиться в эту деревню. Генерал Сиднев мне говорит: «Ну что?» – «Одного сбил в групповом бою!» – «А чего губы трясутся?» – «Не только губы, голенища тоже».
Чем мы только не занимались! Ужас! В Сталинграде доходили до того, что приходилось изображать ночные истребители. Давали высоты от 1500 до 3000 метров и приказывали летать вдоль Волги, помаргивая АНО, чтобы немцы видели, что в воздухе самолеты, мол, полно истребителей.
В Сталинграде базировались на Центральном аэродроме. С задания вернулся на рассвете – и налет. Три девятки немцев зашли с востока от солнца. Слышу, гул по всему небу. Идут 27 штук, как на параде. Как дали! 61 человек был убит на аэродроме. У моего самолета только колеса догорают. Перебрались в Ерзовку, аэродром Пичуга, на котором стоял полк истребителей Васи Сталина. Они днем летают, мы ночью. Самолета нет. Поехали в Астрахань – там тоже нет. У нас уже примерно половина полка погибла, а тут прилетел полк, и его включают в состав нашего. Сидим в столовой, кто остался жив, водка есть, баян есть, а самолетов нет. Бомбить не на чем. Давай на машину, безлошадники! Сели, поехали к этим вновь прибывшим. Отобрали самолеты. Они еще кричали: «Не отдадим!» Ну, там разговор короткий – навоюетесь еще. Вернулись к себе. Это было 19 августа. К вечеру перекусили, получили задание бомбить переправу на Дону. Это был мой 128-й боевой вылет. Подвесили бомбы, зарядили пулеметы, заправились и пошли. Я взлетел первым. Только линию фронта перевалили – прожектора, и начали колотить зенитки. У меня высота была около полутора тысяч метров. Снаряд попал в консоль левого крыла. Сыпануло осколками. По левой руке как кувалдой кто ударил – осколок в локоть попал. Тошнота подступила. Самолет подбит. Я говорю Коле: «Давай бросай». Он сразу раз, бросил бомбы. Разворачиваюсь и лечу на свою территорию. «Эрликоны» бьют и бьют. Вдруг в кабине штурмана сработала осветительная бомба ПАР-7. Она небольшая, как термос, лежала у штурмана на полу. Я должен был ее над целью сбросить, подсветить, чтобы поточнее бомбить. Мы же, как мухи, один за одним, так и летит весь полк, 30 самолетов. Хлопок, она срабатывает, парашют выскакивает в кабине. Он ее выкинул за борт, а парашют накрыл хвост, и САБ сзади на тросе висит и горит. Представляешь картину?! И бьют. Еще попадание. Левое крыло разбито, самолет разворачивает влево. Я штурману говорю: «Коля, держи правую педаль». Я жму, мне больно ногу. Мне показалось, что взрыв был на полу, нога провалилась в пол и ее зажало. В голове все путается. Мотор отказывает, работает рывками. Сыпемся. Немцы по мне били до 400 метров. Я еще матюгнулся: «Коль, совесть у них есть?!» Мотор совсем все. Только ветер шелестит. Я ничего не пойму – где я нахожусь, сколько метров до земли. Передовую не видел. Вот-вот мы коснемся. Беру ручку. Плечом уперся в приборную доску. Удар, характерный треск, и мне показалось, что меня за ноги приподняли. Очнулся. Думаю: «Дотянул или нет?!» Выскочил из кабины, упал. Слышу разговор не на нашем языке – немцы! С руки снимают часы. Тащат меня на плащ-палатке. Все, думаю, пистолет – и себе пулю. Дождик крапает – откуда взялся? А это меня из фляжки поливают. Я застонал. Вдруг кто-то по-русски закричит: «Ты… твою мать!» Наши! Оказалось, это были казахи, они балакали по-своему. Мы упали между своими и немцами в противотанковый ров. И вот меня и штурмана притащили в санбат. У меня правая нога в голени пополам была сломана. Вот почему мне показалось, что нога в пол провалилась. Боль была страшная. Левая рука сломана, и, кроме того, сопатка набок – при посадке сломал. Штурман ранен в обе ноги. Привезли нас в какой-то хутор на рассвете. Сделали уколы. Наложили шины. Пистолет положили за гимнастерку. Помню, я был еще в шинели. Август. В куртке жарко, поэтому летали в шинели. Привезли в какой-то овраг. Чуть-чуть южнее Сталинграда. Там на носилках полно раненых. Я еще сестре говорю: «Передайте в полк, что мы живы». Куда там… ни телефонов, ни раций, ничего нет.
24 августа привезли в Сталинград. На носилках доставили в школу, где был сделан госпиталь. Лежим в актовом зале. Посмотрел – рядом летун лежит. Вроде знакомый, а вроде и нет. Думаю, что он на меня глаза пялит? Я махну рукой, он тоже. Я за ухо, и он за ухо. Так это же я, в зеркало, что от пола до потолка, смотрюсь! Сам себя не узнал – нос набок, чумазый и грязный! Бомбят постоянно. Нас стянули в
Маркошанский тоже жив остался – попал в Астрахань. Написал письмо. Как я уже говорил, в полк о нас никто не сообщил, и когда я написал письмо, то выяснилось, что мы там «ходим в предателях». Получилось так, что утром 20 августа немцы бомбили Ерзовку и деревню, где расположен наш 709-й полк. Погибло много людей, в том числе комиссар полка Бурмистров. Ага! Значит, Шибанов сказал! Их подбили, они и рассказали. Мы случайно остались живы, а если бы погибли, так бы в предателях и остались. Из дома я перебрался в авиационный госпиталь в Сокольниках. Меня там подлечили – нос поставили на место, руку подлечили. Полковые ребята меня навестили. Привезли пустые бланки проездных документов, отпускные и командировочные билеты. Жена подобрала мне, как положено, авиационную шинель, фуражку темно-синюю. 23 февраля отправили выздоравливающих в Опалиху. Я там немного побыл и в дырку в заборе нырнул. Сестра кричит: «Больной, больной!» – «Ищите меня в полку». А сам с женой домой, дня два-три побыл и на Казанский вокзал в поезд Москва – Саратов. Ехал трое суток на третьей полке. Оттуда в Камышин. Оттуда на летучке в Зимовники. Помню, вдоль дороги трупы немцев стояли, как вешки, без штанов, головой воткнуты в снег… Нет полка. Только в Ростове их нагнал, дней 20 добирался. Прибыл в полк: «Ура! Ура!» А тут полку было присвоено звание «25-й московский гвардейский полк», а дивизия стала 2-й гв. Сталинградской. Меня наградили орденом Боевого Красного Знамени.
Коля вернулся дней за 20 до моего прибытия, и мы с ним опять стали летать. Поначалу я хромал, ходил с палкой. Летал недели две с начпродом по хуторам, собирали в кассеты еду для полка – яйца, баранину, картошку. Летчики шутили: «Вон смотри, пищеблок летит». Потом начал летать днем на разведку – погода стояла плохая. Таганрог облетаю над Азовским морем – и на сушу. Там разведываю дороги. Потом опять на море – и домой. Как-то штурман говорит: «Шестовку видишь?» – «Вижу. Ну чего?» – «Ты что, не знаешь чего, связь рвать надо!» Пошел, колесами бу-бух. Летим дальше. Прилетаю и над крышей столовой метрах на десять крючка дал. А на стойке шасси болтались оборванные провода. Они по крыше прогрохотали. Командир полка (в это время уже был майор Анатолий Калашников) на меня: «Засранец! Такой-сякой! Мало тебе?! Убиться захотел?! Дурак ты этакий! Если бы провода на винт намотались, у немцев бы остался». Потом говорит: «Хватит ему провода рвать». Начали бомбы вешать и туда. Чем хорош По-2? Я был доволен, что летаю на этом самолете. Он везде нужен. Мы и днем летали, и ночью бомбили. На каком самолете еще это можно было сделать? Их не было!
Ну ладно, летаем дальше, бомбим. Летом базировались под Таганрогом. Вечером смотрим – грозу натягивает с запада. Я должен был идти лидером. Подвесили мне 4 напалмовые картонные бомбы, а под центроплан – два здоровых САБа. Я еще сказал, чтобы повесили их на крайние бомбодержатели, так ведь нет – под центроплан. Я должен был вылететь на цель, отбомбиться и повесить САБы, а за мной вылетала эскадрилья. Командир полка говорит: «Взлетаешь, если через 15 минут не вернешься, выпущу эскадрилью, а ты покрутишься, подождешь, потом повесишь САБ, отбомбишься напалмом». Я взлетел, тут гроза. Отбомбиться можно только по передовой, но я не успеваю, поскольку через 15 минут взлетит эскадрилья и уткнется в грозу. Я развернулся, пошел на посадку. Штурман дал ракету, я сел, заруливаю, хвостом на ветер поставил. Мотор выключил, БЗ подошел. Инженеру говорю: «Выверни взрыватели». Что-то он отмахнулся и по делам своим убежал. Техник забрался на крыло: «Глазов, надень струбцинки, а то у меня управление рвет». Он нагнулся в штурманскую кабину, где у него струбцинки были спрятаны. А у штурмана в кабине шарики бомбосбрасывателя по три с каждой стороны (в моей только аварийный сброс). Снимаю шлем, перчатки, кладу под козырек. И тут – пах! Хлопок, как выстрел, и под самолетом пламя. Техник нечаянно зацепил за один из шариков, и САБ упал с бомбодержателя. Будь он подвешен под крылом, то укатился бы, а тут ударился о костыль и застрял, а ветер с хвоста… Самолет сразу охватило пламя. Мгновенно. Я ничего не вижу – страшное дело, когда горит огонь яркостью в миллионы свечей. Шофер с испугу убежал. Я сел за руль, отъехал. Сел и за голову схватился. Самолет горит, бомбы напалмовые, патроны начали рваться, треск стоит, а рядом самолеты полка. Гасить нечем… Захожу на КП. Командир говорит: «Ну, докладывай». – «Чего докладывать – вон горит». Хорошо, что никто больше не погорел. Что осталось от самолета? Коленчатый вал, шатуны и пулемет. Все остальное расплавилось в порошок… Трибунал. Мне, как командиру звена, не принявшему меры по обезвреживанию взрывателя, представление на второй орден Красного Знамени порвали. Штурману Звездочку не дали, а технику дали 8 лет с заменой тремя месяцами штрафной роты – кого-то надо наказать, самолет-то сгорел. Месяца через три он вернулся в полк – искупил вину кровью.
Летаем дальше. Какие нам задания ставили? Положим, дают бомбить железную дорогу. На полк выделяют 100 километров. Каждому экипажу дают станцию. И вот весь полк одновременно наносит удар по всей длине пути. Прилетели. Бомбы подвешивают, горючим заправляют, и еще вылет. В одну из ночей нам дали станцию Зеленый Гай. Мы до нее не дошли. Проходим Пологи возле Мелитополя. Это километров 110 за линией фронта. Мне штурман говорит: «Видишь?» – «Вижу». Вся станция забита эшелонами. «Что делать?» – «Да там, наверное, Петька или Костька работать будет». Нам же никто не говорил, кому какую станцию дают – ты получил задание, отваливай. «Давай полусоточку шуранем. Станция большая, махнем штучку, пусть загорится, чтобы другим легче было. Да и нам полегче лететь». – «Давай». Высота 1500, расстояние до станции километров 6–8. Чем ближе подлетаю, тем больше газ убираю, со снижением иду. Мотор на малых крутится, а с глушителем ШПГ так он просто шипит, и пламени не видно. Планирую. Высота метров шестьсот. Он говорит: «Так… так… держи… Сброс!» Я сразу газ и в разворот с набором высоты. Кружочек сделал, посмотрел – хороший взрыв, осколки летят до самолета. Он говорит: «Заходи еще». Заходи так заходи. Заходим еще. Уже на газу идем. Самолет качает на взрывах. Видно, эшелон с горючим, боеприпасами, там грохот, дым стоит. Высота 600 метров. Он меня подправляет. Бросаем в другое место. Потом на обе горловины зашли, чтобы ни один эшелон не шел. Так мы шесть раз и заходили. Отбомбились. Штурман говорит: «Становись в вираж, я сейчас немчуру погоняю». Все две с лишним тысячи патронов туда выпустил. «Все. Можешь, дать зеленую ракету, путь свободен». Ни одного выстрела по нам сделано не было!