Мы дрались с «Тиграми»

Драбкин Артем Владимирович

Я лично домой посылки не посылал. Даже когда мне первый раз дали отпуск, это в 1945 году, я единственное что сделал, где-то купил килограмма два конфет. Очень вкусные конфеты. Сам-то сладкоежка, так что понимал в этом толк. Я эти конфеты привез домой. Когда проезжал через Польшу, на одной из станций в киоске купил десять плиток шоколада. Красочные такие. Они баснословно дорого стоили. Но деньги были — купил. Думаю, привезу домой и конфеты, и десять плиток шоколада. Будет хороший подарок моим близким. В Бресте уже, сначала я ехал на крыше вагона, потом меня ребята позвали в вагон. Говорят, багажная полка освободилась — такая узенькая; я там полдня лежал, пристегнувшись ремнем к трубе, чтобы не упасть. Потом освободилась третья багажная полка, я туда перебрался. Потом вторая полка — уже пассажирская, а потом и первая. Однажды не выдержал, дай, думаю, попробую. Попытался отломить, не ломается. Когда я шоколад облизал, под ним оказалась фанерка. Как эта пожилая, солидная женщина, что в киоске торговала, не боялась? Ведь тогда всякий народ был, могли запросто пристрелить за это.

22 марта 1945 года. Наш

НП располагался за Одером, южнее Кюстрина в отдельно стоящем домике, крытом черепицей. Мы пару черепиц убрали, высунули стереотрубу и наблюдали за противником, засекая цели. В честь дня рождения накрыли небольшой столик — фляжку поставили, какая-то закуска. Приготовились выпить. Вдруг подъезжает машина командира полка полковника Шаповалова. Он входит: «Это что за безобразие?! Почему у стереотрубы никого нет?!» Не моя была очередь, а лейтенанта Летвиненко, тоже Героя Советского Союза. Он что-то мнется. Я думаю так, командир полка минут 5, не больше, здесь задержится, и уедет. Я спущусь. Полез туда. Только к стереотрубе подошел — мина! Меня сбросило с чердака вниз. До сих пор помню белое лицо Шаповалова. Он подумал, что это по его вине меня ранило. Меня на руках донесли до амфибии и через Одер в госпиталь отправили. В госпитале лежалось хорошо. Палата на одного человека. Кто-то из ребят приехал, притащил бочонок с коньяком, под койку поставил. Раненые пронюхали и перед обедом робко заходят: «У тебя там еще осталось? Не нальешь?» Наливал, пока было. Кормили хорошо. Трофеев много было. Вечером приходила сестра-хозяйка, спрашивала: «Что вам на завтрак? Что вам на обед? Что вам на ужин?» Почему? Потому что я обычную пишу не мог есть. У меня ранение было в челюсть. В общем — рай, но в этом раю мне не лежалось. Опять рванул на передний край. Потому что готовилось наступление, это я знал. Приехал к своим, вступил в свои обязанности. И вот 16-го пошли в наступление. А перед Берлином идем вечером на НП с командиром батареи. Он идет по верху, по поверхности, я залез в траншею, иду по траншее. Он мне говорит: «Вылезай». Я вылез. «Ты что, не знаешь что ли, он по вечерам и по ночам над землей стелет, если по верху идти, попадет в ногу, а если будешь там идти, то попадет в голову». Только проговорил — очередь, и меня ранило в ногу. Тут я уже никуда не пошел, в санбате трое суток, и на батарею — с костылями. Кость была цела, в мякоть попали. Перевязку мне делали, заросло быстро, но на костылях. 1 мая не выдержал. Я уже был командиром взвода управления, это не мое дело быть на огневой позиции. А тут подошел к одной из пушек, ребят попросил позаряжать, а впереди была, я ее хорошо видел, рейхсканцелярия. Я штук 10 по этой рейхсканцелярии выпустил, отвел душу. А дня через 2, наверное, пошел тоже с ребятами к Рейхстагу, там уже было наше знамя. Вокруг известка, копоть, все обгорелое, полуразрушенное. Везде надписи. Я не удержался, тоже взял кусок известки и написал. «Я из Сибири». И подписался — Михаил Борисов. Это был первый в жизни автограф. Я решил, что на этом моя война закончилась. Только позже я понял, что она осталась во мне на всю жизнь.

Потом из Берлина нас отвели в лес. Потому что Берлин был перегружен войсками. Где-то в ночь на 9-е поднялась дикая стрельба. А я спал в кузове машины. Хватаюсь за автомат, выскакиваю. Думаю, где-то немцы высадили десант. Со всех сторон сбегаются ребята, кто с автоматом, кто с пистолетом. Не знаем, в чем дело? Бежит командир полка. Улыбка от уха до уха «Ребята, война окончилась! Гитлеровцы капитулировали!» У кого что было, давай палить. А потом показалось мало, мы пушки развернули и по просеке боевыми снарядами лупили. По десятку снарядов выпустили. А потом открыли двери всех складов. Одни сбивают столы из неотструган-ных досок, другие со складов тащат, все что можно. Сели за столы и отметили День Победы. Кто как мог, и кто сколько мог. А потом началась мирная, совсем не легкая жизнь.

Назаров

Борис Васильевич

Я родился в 1923 году в Москве на Патриарших прудах. Мой отец работал на заводе, а мама была домохозяйка. В 1940 году я окончил 10 классов и поступил в Московский инженерно-строительный институт им В.В. Куйбышева.

Летом 1941 года весь второй курс записался в Московское ополчение. Собрали нас в военкомате на Бутырской улице, составили список и повезли в Подмосковье в летний военный лагерь. Там мне выдали гимнастерку, пилотку и ремень — ботинки и брюки остались мои, гражданские! В этом лагере мы занимались строевой подготовкой, нам показывали, как вести штыковой бой. Одна винтовка была со штыком, и мы по очереди пыряли ею в чучела. Рассказали нам, как надо стрелять, но за все время обучения стрельб не было. В конце лета нас маршевой ротой отправили на фронт на пополнение стрелкового полка. В районе Смоленска мы ночевали в совхозе «Семеновский». Там нас покормили и выдали винтовки и патроны. Один «старик», заглянув в ствол моей винтовки, заключил, что в немца из нее я не попаду. Честно говоря, я не придал особого значения этим словам. Я все еще думал, что война быстро закончится, и спешил посмотреть, что же это такое. На следующий день появились кадровые офицеры, роту разбили на взводы, и в одном из них оказались я и еще два студента. В дальнейшем мы так и держались вместе. Колонной двинулись на фронт и вскоре влились в состав какой-то части. Где мы были, в состав какой части входили — я не знаю. Позицию мы заняли крайне неудачную — перед нами рос лес. Надо было на другой, западной, его стороне оборону занимать, а мы с восточной окопались. На второй или третий день над нами пролетело несколько немецких самолетов. Вскоре на дороге, что проходила недалеко, показалась пыль. Кто-то сказал, что это немецкая разведка. Мы стали стрелять, и они уехали. Командиров наших я больше не видел. Вскоре немцы за леском поставили минометы и начали обстреливать нашу траншею. Сначала они сосредоточили огонь на ее левом крае, потом на правом, а когда все сбежались от обстрела в ее центр — дали по центру. Осколком меня ранило в руку и порядком контузило. Кровь хлещет, а остановить нечем — ни жгута, ни бинта нет. Приятели мои подхватили меня и повели. Они меня дотащили до какого-то поселка, добыли веревку, наложили жгут и повели дальше. Мы вышли на дорогу. А там народу — полно. Кто куда идет — ничего не понятно.

С трудом меня посадили на машину, которая отвезла меня в госпиталь. Там я отлежался до осени — кормили и лечили хорошо, ничего не могу сказать. Рука зажила, но пришлось довольно долго ее разрабатывать. Поскольку я был легкораненый, то приходилось помогать медицинскому персоналу по уходу за лежачими ранеными.

Выписали меня в конце декабря 1941 года и направили в военкомат. Я попытался устроиться на завод с тем, чтобы получить бронь — романтика уже прошла и воевать мне совсем не хотелось, — но мне этого сделать не удалось. В феврале 1942 года я был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную армию и был направлен в Ростовское артиллерийское училище, готовившее командиров взводов для противотанковых артиллерийских частей.

На окраине Нязепетровска, куда было эвакуировано училище, мы восстанавливали заводские корпуса времен Петра I, приспосабливая их под курсантские казармы. За лето нам удалось их оборудовать, построить 3-этажные нары и печи для отопления. Но кухню, уборную, а главное, баню не успели построить, и зимой 1942–1943 года мы сильно страдали от холода. Тем более что одеты мы были в поношенную летнюю форму: галифе, гимнастерка, шинель, обмотки, ботинки. Только шапки на нас были зимние. Было голодно, появились вши. Особенно изматывали ежевечерние пятикилометровые походы в лес, откуда каждый курсант должен был принести бревно для отопления казармы и домов преподавателей.

К январю курсанты стали пухнуть от голода, и в один из дней все батареи отказались выходить из казарм, потребовав немедленной отправки на фронт. Офицеры попытались нас выгнать, но мы оказали сопротивление. Приехал командующий Уральским округом, а с ним полковник Лампель, про которого говорили, что во время войны в Испании он командовал обороной Мадрида. Они уговорили нас построиться на плацу. Полковник Лампель взял горсть снега и передал ее правофланговому, попросив его передать по порядку, но снег быстро растаял, и он сказал, что вот так доходит до наших ртов курсантский паек. Закончил он свою речь словами: «Я наведу порядок!»

Действительно, к весне мы отогрелись, занятия стали более постоянными, и нас стали лучше кормить. Полковник Лампель лично проверял закладку продуктов в котлы. Училище стало просыпаться под звуки горна, который в 6 часов утра будил всех курсантов. День начинался с физзарядки. Мы выскакивали из казармы босыми, в кальсонах, подтягивались и умывались ледяной водой. Одевшись, строились на плацу для переклички, после которой строем шли в столовую на завтрак, где нас ждали хлеб, каша и чай — не чай, а подкрашенная вода. В столовой за каждым курсантом было закреплено определенное место. Очередной курсант становился спиной к столу, а после чего задавали стоящему спиной вопрос: «Это кому?» Тот в свою очередь называл имя или кличку курсанта, которому передавалась эта порция. Другой курсант резал хлеб и наполнял миски кашей. После распределения следовала команда, и все приступали к еде, закончить которую должны были в определенное время. Так же было и на обеде и ужине.

После завтрака первое занятие — два часа строевой подготовки. Затем два часа в классе: устав, политзанятия и многие другие, которые шли в соответствии с расписанием. По сигналу горна «Бери ложку, бери бак» с песней строем шли на обед. После обеда — тактика в поле. Преподаватель в шубе, а мы в своих шинелишках мерзнем. После этого, вернувшись в теплые классы, все поголовно впадали в дремотное состояние. Самыми интересными были занятия, которые вел полковник Лампель. Он знакомил нас с немецкими танками, их тактикой ведения боя и уязвимыми местами. Я запомнил его определение блицкрига как взаимодействия трех родов войск — авиации, танков и механизированной пехоты. Он говорил, что стоит выбить немецкие танки, как блицкригу придет «капут». Надо ему отдать должное, он действительно делился боевым опытом, который мне лично впоследствии пригодился, что не могу сказать про изучение уставов, которые ничего не давали.

Помимо общевойсковой и артиллерийской подготовки нас учили водить машину, ездить на лошадях, мы несли охрану училища, работали в нарядах и обслуживали преподавателей. В общем, заняты были по горло.

Помню, как в мае 1943 года ночью училище подняли по тревоге. Из строя вызвали курсантов 1922 и 1923 года рождения. Выдали сухой паек на три дня, который мы съели, пока шли на станцию, и повезли в Чебаркульские лагеря. Буквально через несколько дней по прибытии нас опять погрузили в теплушки, которые были прицеплены к эшелону с танками, двигавшемуся на фронт. Ехали долго, где-то в Перми нас хорошо накормили, и нашу теплушку прицепили к другому эшелону, на платформах которого стояли самоходки СУ-152, укрытые брезентом. Здесь нас распределили по экипажам. Меня определили заряжающим, и на меня с радистом, хотя на нашей самоходке рации не' было, свалилась вся черновая работа. В экипаже ведь как? Механик-водитель — бог, командир самоходки — бог, наводчик — уважаемый человек, а мы с радистом — рабочие. Нам приходилось и заправлять самоходку соляркой, и таскать снаряды, и ходить за обедом, и дежурить на посту, и т. д. и т. п. Все время ходили грязные, в масле… Фамилий этих ребят я не помню, помню, что механика-водителя звали Гриша, командира самоходки Иваныч, наводчика — Саша (он кстати, как и я, был курсантом), а радист так и был «радист».