Мы — хлопцы живучие
Шрифт:
На грудь мне прицепили настоящий немецкий орден, который предварительно пришлось долго чистить о кирпич. Френч подпоясан настоящим немецким ремнем, на пряжке — слова «Gott mit uns». Погоны вырезали из бумаги. Зато к вооружению не подкопаешься — ржавая сигнальная ракетница.
Все, должно быть, знают, какие сапоги были у сказочного кота. Так у меня и того побольше. Голенища широченные, порыжевшие. В них влезла пропасть портянок.
А чтобы зрители чего-либо не напутали, чтоб они сразу догадались, что я немец, а не кто иной, на рукав мне повязали лоскут белой материи, на котором чернилами была намалевана свастика.
И это еще не все. Санька почему-то решил, что без усов не годится. В два счета он добыл из трубы сажи, и у меня под носом появились усы. Точь-в-точь, как у Гитлера.
Чтобы быть пострашнее, я изо всех сил выкатил глаза, надул щеки и со зверским, кровожадным видом направился на крыльцо допрашивать Глекову Катю.
Успех был невероятный. Не успел комендант Ганс появиться в дверях, как грянул такой хохот, будто наземь с шумом и грохотом рухнул подгнивший высоченный тополь. Мальчишки прямо визжат от восторга, как поросята в мешке. Смеются женщины. На что уж мужчины серьезный народ — и те вытирают слезы от хохота.
— Ой, не могу! — кричит какая-то молодица, хватаясь за живот.
А храбрая партизанская разведчица Галя, которой по пьесе в ее положении должно быть не до смеху, тоже заливается звонко и весело. Я сам с трудом заставил себя удержаться от смеха, это испортило бы весь спектакль.
Ганс сурово и грозно ведет допрос. Партизанка, как ей и положено, стоит с гордо поднятой головой и молчит. А в первых рядах шепчутся зрители:
— Это чей такой комик?
— Похоже, Назаров.
— Да нет, не Назаров. Это же старший хлопец Кириллы Сырца.
И вдруг наши Подлюбичи снова закатились хохотом; это я достал из кармана ржавую ракетницу и прицелился в Катю.
— Вот это пушка!
— Беги, мужики, бабахнет — костей не соберешь.
И в этом же духе шуточки посыпались со всех сторон.
По пьесе гордая и храбрая партизанка Галя должна была дать наглому фашисту пощечину. На репетициях мы договорились, что обойдемся без этого. Но тут, на сцене, на Катю что-то нашло, и я неожиданно получил довольно-таки хлесткую оплеуху. Зрители были в восторге. Детишки места себе не находили от радости, что «наши» не сдаются. А я был вне себя от ярости. Ах ты, конопушка рыжая! Погоди, будешь идти домой, я тебе покажу!
Наконец Ганс-комендант положил на стол свой «пистолет» и отвернулся, чтобы партизанка могла его незаметно схватить. Но Галя почему-то медлила, и мальчишки, висевшие на перилах крыльца, в один голос зашептали:
— Кать, Кать, хватай, пока не видит.
И вот наступил самый неприятный момент из всего спектакля. Ракетница нацелена на меня, и Катя кричит:
— Руки вверх, бандюга!
— Правильно, — подсказывают из толпы.
А я заупрямился. Стану я перед нею руки поднимать, как бы не так! Да еще на глазах у всех Подлюбичей.
— Руки вверх! — слышится грозный голос с другой стороны. Это на крыльцо выскочил Санька со школьной учебной винтовкой в руках. На грудь ему свисает здоровенный клок пакли, который должен обозначать пышную бороду партизанского батьки Язепа. А дальше и вовсе пошло не по пьесе. Меня окружили Санькины партизаны, навалились гурьбой, наградили парой крепких затрещин, на совесть связали веревкой руки и под аплодисменты зрителей вытолкали с крыльца в коридор.
Хлопцы были так увлечены спектаклем, что все не могли его закончить. Даже в классе долго не хотели меня развязывать, кричали один другого грознее!
— А-а, попался, гад!
А за окном, на улице, не смолкают аплодисменты и многоголосый веселый гомон. Нас снова вызывают на крыльцо. Но едва конвоиры избавили меня от веревки, как я тут же размазал по лицу усы, сбросил с себя мерзкий френч, а тяжелые солдатские сапоги зашвырнул в угол. Лучше не быть прославленным артистом, чем каждый раз, пусть даже и во имя искусства, получать столько тумаков и сдаваться в плен какой-то девчонке. Вон какая шишка вскочила на затылке!
Но шишкой не обошлось. Хуже всех шишек и синяков была слава. Она пришла ко мне в тот же день и гонялась за мною по школьным коридорам и по улице, как собака:
— Хлопцы, комендант идет!
Первоклашки, народ вообще мирный, а когда имеют дело со старшим — тем более, и те шепчут вслед:
— Ганс, Гансь, Ганш…
Глыжка уже получил за это по шее.
Хорошо, что в школе вскорости кончились занятия и начались летние каникулы. Мы с хлопцами снова пошли на работу в колхоз, и со временем мое комендантство забылось.
Кому — штаны, кому — Артек
Наших прошлогодних пфердов у нас с Санькой отняли. Нам не хотелось их отдавать, как-то привыкли мы к этим огромным, медлительным, но послушным тяжеловозам.
Однако наше нехотение не приняли в расчет — приказ председателя. И пфердов отдали старшим хлопцам, которые поехали пилить и возить лес. В колхозе еще нет ни одной конюшни, ни одного амбара. Даже правление пока что квартирует у старого Михея.
Нам дали других лошадей, нашенских: Саньке — пузатую, как бочка, кобылу Слепку, а мне — Буянчика. Буянчик к лету заметно подрос, окреп и стал резвым и работящим коником. Ростом он был невелик, и корма ему нужно было меньше, чем остальным лошадям. Может быть, по этой причине, а может, потому, что ходил в любимчиках у Чижика, выглядел он довольно сносно.
Сперва Буянчик глядел на меня косо, прядал ушами, норовил укусить, а потом, видно, вспомнил, что я ему свой, и перестал показывать норов. Шаг у него ходкий, и воз он тянет без особых усилий.
Санька мне завидует. Его бочка неуклюжая, неповоротливая, все время спотыкается, тревожно стрижет ушами, только и помышляет о том, как бы выйти из борозды или свернуть с дороги и бежать вслед за своим жеребенком. Этот жеребенок Саньке в печенки въелся: то побежит на луг, где ходят телята, и давай с ними нюхаться, то отстанет от воза на три версты и плетется понуро, то вовсе остановится и начнет щипать траву. А Слепка без него шага ступить не хочет.