Мы из СМЕРШа. «Смерть шпионам!»
Шрифт:
– Ну, а как же вы смогли пройти передний край? – спросил Сазонов через переводчика.
И солдат толково и убедительно, отчаянно жестикулируя руками, обрисовал крутой спуск оврага, упиравшегося почти в наш передний край. По выступам, где мины нельзя было поставить из-за уклона, он добрался до наших позиций и, лежа в маскхалате, наблюдал, как из дзота в траншеи ушла смена боевого охранения. Тогда он крикнул: «Рус Иван...» Здесь, из его уст, это слово прозвучало, как воронье карканье. Все улыбнулись, как бы снисходительно извиняя его за эту кличку и в то же время сознавая, что перед ними сидит не взятый в плен, с трясущимися руками, а человек, сознательно обдумавший свой поступок; и они, фронтовики, видели в этом добрый знак, потому что каждый из них внес никем и ничем не измеренный вклад, чтобы заставить этого немца решиться на переход.
О, эта отходчивая русская душа! Вот они уже были готовы сделать для него что-то приятное, никакой злобы, неприязни к нему из-за того, что именно он и
Комбат, здоровенный парень с румянцем во всю щеку, на участке которого и был задержан перебежчик, тоже как-то хотел показать себя, ему надоело сидеть в тени: вопросы задавали начальник разведслужбы дивизии, бывший студент майор Шаров, и Сазонов. Но комбат, считая перебежчика своим трофеем, тоже начал приобщаться к опросу и хозяйским голосом сказал переводчику:
– А ну-ка спроси этого фашиста, сколько у них долговременных огневых точек против нашего участка?
Сазонов и присутствующие видели, как вздрогнул немец, и переводчик еще не успел ему перевести, а тот уже испуганно, прижимая руки к груди, несколько раз повторил фразу «их нихт фашистен...» Все осуждающе посмотрели на комбата. Но ход опроса и его эмоциональный положительный всплеск для участников был нарушен. И уже без перебежчика и переводчика майор Шаров с сожалением сказал:
– Эх, комбат, комбат, испортил ты нам песню!..
– Какую еще песню? – недоуменно спросил тот.
– А ты, комбат, когда-нибудь видел горьковскую пьесу «На дне»?
– Никогда!
– А где ты жил до войны?
– В Горьком...
– Вот, видишь, какой у тебя замечательный земляк, а ты его пьесу не знаешь. Ну, ладно, у тебя все еще впереди, но эту пьесу ты после войны обязательно посмотри, вот тогда и поймешь, почему испортил песню... А фашистом ты его зря назвал! Вот если бы ты назвал его фрицем, это почти так же, как он нас – рус-иваном – не обидно, вроде бы национальная принадлежность, а фашист – это уже идеология и преступление против человечества. Этот немчик, может быть, и не «партайгеноссе», а перебежал к нам. Это, считай, уже не враг... Ты с какого года на фронте?
– С сентября сорок второго.
– А я – с июня сорок первого... Вот, скажи, когда мы стали называть их фрицами? Не помнишь, а я тебе скажу – после Курской дуги, когда им задали трепку решающую и наступление вели почти по всем фронтам. Здесь-то мы и доказали, что немца можно бить не только зимой, но и летом. Вот тут и прилепилась к нему кличка «фриц», и это уже обозначало, что у нас пропал страх и одновременно мы научились воевать. И тогда в это слово наш солдат вложил как бы элемент снисходительности взамен официального, бесповоротно жесткого «фашист». Не так ли, Дмитрий Васильевич?!
Сазонов улыбнулся и спросил Шарова:
– Вы в Москве в педагогическом на каком факультете занимались?
– Литературы и языка...
– То-то и заметно, что вы историю возникновения слова убедительно толкуете. Не дают вам покоя лавры словесника Даля, не так ли, товарищ майор?!
День заметно прибавился, и весеннее солнышко уже заглядывало в еловые чащи, где еще лежали толщи снега. Сиротская зима отступала, наполняя реки, речушки, ручьи, озера, болота водой. Постепенно стало подтапливать блиндажи, землянки, кое-где началось вынужденное переселение стрелков на другие квартиры, где было посуше. Выбирали пригорки. Но многие остались на старых местах, продолжая черпать и черпать торфяную жижу котелками из-под полов. «Старики» не могли припомнить такой зимы и обещали вселенский потоп. Постепенно сокращался подвоз продуктов. Тыловые склады их N-ской армии, куда поступало все необходимое для фронта, были заполнены до отказа, потому что начала работать железная дорога, и автомобильный полк на новеньких американских «студебеккерах» без устали возил и выгружал прямо в лесу на слеги, под брезент, бесчисленное количество ящиков, мешков, картонных тюков, перепоясанных металлической лентой, с союзнической помощью: мясной тушенкой, салом лярдом, галетами, сахаром, мукой, чаем. В отдельных штабелях были боеприпасы. Так в лесу образовался целый город из улиц и переулков. Снабжение пошло широким потоком – полуголодный нищенский тыл страны, надрываясь, тащил бремя войны, делая невероятные усилия для фронта. Снабженцы армии дневали и ночевали в палатках, принимая грузы, и молились, чтобы немцы не обнаружили и не раздолбали их. Вскоре привезли громадные маскировочные сети, накрыли город, замаскировали подъездные пути. Но как забросить нужный груз к дивизиям первого эшелона? Ни гусеничные трактора, ни американские вездеходы не могли прорваться к переднему краю. Оставалось 25—30 самых трудных километров. Вот тогда, пользуясь чрезвычайным законом военного времени, в прифронтовой полосе объявлялась мобилизация всех оставшихся в живых, в основном стариков, женщин, подростков. Одетые в тряпье, на ногах лапти, они молча выслушивали грозный приказ, потупясь, не пытаясь отказаться, а потом в котомках, в мешках наперевес несли мины, снаряды среднего калибра, падали от усталости и голода, медленно тащились к передовой, зная, что без боеприпасов солдат воевать не может.
Два дня тому назад Сазонов встретил такую ходку. В основном это были женщины разных возрастов; были две молодки с детьми. Ребятишки 6—7 лет, по одежде непонятно, не то мальчики, не то девочки, встретив Сазонова и связного на конях, пугливо жались к матерям. Эта растянувшаяся на километр цепочка усталых, измученных женщин поразила его своей обреченностью и покорностью. Они не смотрели вокруг, их не интересовали всадники в плащ-палатках. Они смотрели вниз, под ноги, опустив головы... Дмитрий Васильевич вдруг представил среди них свою мать и сестру, и защемило сердце от жалости к этим безымянным труженицам.
Они поскакали вперед по маршруту и у первого склада увидели трех солдат, сидевших у костра. Сазонов дал приказ начальнику склада собрать всех, кроме часовых, и встретить колонну измученных женщин. Начальник склада – расторопный старшина, узнав, что перед ним начальник «Смерша» дивизии, вмиг собрал десяток солдат и, оставив за себя сержанта – начальника караула, рванул навстречу бабонькам. У костра остался щупленький старичок. Он объяснил, что вчера со своими деревенскими нес сюда снаряды, но занеможил и остался у солдат до утра. И, обращаясь к Сазонову, сказал:
– Извиняюсь, товарищ военный, но скажу, это сердечно вы сделали, что послали солдатушек помочь женщинам. Вот, помню, стояли мы под Ковно в ту германскую, и было это осенью; дожди зарядили – не продохнуть, дороги раскисли. Я в батарее – ездовым-форейтором, снарядов осталось по три на каждое орудие. Наш командир дивизиона – лихой был полковник, упокой его душу, господи, погиб, через полгода, знал, что к нам идет обоз со снарядами, и дает команду послать двух ездовых, встретить и поторопить, поскольку из штаба сообщили: вроде бы немцы готовятся к атаке. Вот фельдфебель Пеньков, тоже упокой его душу, – убили его наши солдаты за то, что был слишком требовательный и чуть замешкаешься, он палец перед твоим носом вертит и грозным голосом, сгною, говорит, и в палец сделаю, кровью оправляться будешь, понял!.. Это он такую комедь для новобранцев разыгрывал – боялись они его! А потом, как царя скинули, никто Пенькова слушать не стал, а он все по-старому пужал вновь прибывших. И вот один был на всю батарею фулюган, он и выстрелил Пенькову в живот, а сам со страха в бега ударился. Так я маленько забыл, почему я Пенькова-то вспомнил? А, теперь вспомнил! Пеньков-то и дает команду мне и еще одному лихому коннику: аллюром по шляху и встретить обоз! А обоз-то застрял в пойме по уши – едва лошадей спасли. Я вскачь обратно, меня на доклад к полковнику. Я ему – так, мол, и так. Тогда он берет двух офицеров и унтера и мы скачем к обозу. Полковник говорит мне: «Езжай к костелу, и пусть ударят в набат и соберут народ». Ксендз ихний вроде бы не хотел учинять сход, но пришлось стегнуть его плеткой, так он так припустил, что я едва догнал у костела. Собрали народ, и полковник объявляет обывательскую повинность и приказывает с подводами явиться в сей же момент и вывезти снаряды к позициям. Народ, конечно, выполнил приказ, а писарь каждому за подписью полковника дал банковский талон на получение денег за счет военного ведомства... – прикурив самокрутку от уголька, он, поглядывая на Сазонова, продолжил: – И это было во времена царской власти, ну а нынче советская и вроде бы народная, однако нам никто никаких деньжонок за нашу обязательную повинность не дает, хотя наши бабенки, не поенные и не кормленные, на собственном горбу по сорок фунтов тащили по бездорожью! Но вот скажите, товарищ начальник, могла бы ваша армия поделиться харчами с обывателем за наш труд!..
Сазонов густо покраснел и, отвернувшись, стал соскабливать грязь с сапог, пряча лицо от старого солдата. Потом он подробно расскажет об этом в штабе дивизии, и только один Лепин, задумавшись, скажет: «Дорогой Дмитрий Васильевич, наша армия молодая и еще не успела обзавестись правовой регламентацией отношений с гражданскими лицами, учреждениями. Считается, что народ и армия едины, отсюда – труд и расходы обывателей не возмещаются, считая, что армия защищает народ. А Венский конгресс после победы над Наполеоном предусмотрел в правилах ведения военных действий несколько статей, где было указано, что участники военных действий должны по возможности не наносить вреда цивильному окружению и, соблюдая священные принципы частной собственности, денежно возмещать за оказание услуг армии и за нанесенный материальный ущерб. А здесь налицо услуга армии, связанная с тяжелым трудом. Конечно, наши тыловики должны бы поступить по-человечески: хотя бы в благодарность накормить народ, но для этого нужно проникнуться сочувствием и милосердием! И я тронут, Дмитрий Васильевич, что вы первый обратили внимание на этот факт, и выражаю вам свою признательность за человечность», – и он крепко пожмет Сазонову руку.