Мы из Тайной канцелярии
Шрифт:
В глазах кулинара застыло нехорошее выражение.
— Нье подходите! Зарьежу! — закричал он на ломанном русском.
Все разом попятились к выходу. Самоубийц не нашлось: лезть сейчас под руку этому чумовому итальянцу опасно: прирежет и глазом не моргнёт.
И тут я получил мысленный сигнал от Ивана. Хрупкий, с виду совершенно тщедушный канцелярист выдвинулся на два шага вперёд, принял подобие боевой стойки.
«Пожалуйста, не надо, — взмолился я, зная, что сейчас мои беззвучные слова достигают адресата. — Ты же видишь, что с ним. Он в таком состоянии… На куски
«Прости, друг! Я должен».
Я выругался про себя и продолжил:
«Тогда знай: если меня сейчас пырнут, и я сдохну — это из-за тебя!»
Раздвинул плечами горстку испуганных людей, подошёл к Ивану и стал рядом.
«Спасибо!»
«Рановато благодаришь».
В этот момент повар выронил нож из рук, опустился на четвереньки и заплакал, будто обиженный ребёнок.
Я облегчённо вздохнул. Кажется, «кумите» откладывается.
— Проклятая Россия! — ревел иностранец. — Здьесь никогда нет солнца, всегда хмуро и дождь. Льюди не улыбаются, не спрашивают, как живьёшь. Пьесни тоскливые, как ваша жизнь!
— Зато у нас женщины красивые, — ухмыльнулся я.
— Си! Русские женщины — единственное хорошее, что у вас есть, — легко согласился повар, вытирая слёзы.
В этот момент его схватили под микитки и поволокли к выходу.
— Куда вы его?
— На конюшню, пороть, — лаконично ответил Гаврила.
— А можно? Он ведь того… не русского подданства?
— Какая разница! Филейная часть у всех одинакова, — уверенно ответил дворецкий.
Наблюдать за экзекуцией собрались все обитатели дома, разом побросав дела. Не было лишь хозяина — тот отправился на службу.
Зато нам выпало счастье лицезреть его дражайшую половину Анастасию Гавриловну, урождённую Головкину.
Особа эта была мила собой, приятно сложена. Красоту свою осознавала и одевалась так, чтобы умело её подчеркнуть. Я не специалист в моде восемнадцатого столетия, но уверен, что наряд был продуман до мелочей и наверняка выписан из-за границы.
Единственное, что портило внешность Анастасии Гавриловны — неимоверно большое количество грима [14] на лице. Столько штукатурки на себе не каждый дом выдержит, а тут всего лишь женщина, причём довольно миниатюрная.
14
О дурной привычке румяниться чтобы «лицо её блестело, как ни у одной из петербургских дам», упоминают многие современники А. Г. Трубецкой.
К чести барыни отмечу, что смотреть всю процедуру до конца она не стала, лишь чуток смягчила выписанное Гаврилой наказание, да велела после порки привязать повара до протрезвления, «дабы беды какой не натворил».
После этого грациозно развернулась и ушла.
Прочая публика пришла к выводу, что коли хлеба не будет, так можно насладиться зрелищем, и толпилась возле конюшни. Гаврила несколько раз рыкал: «А ну, разойдись! Что других делов нету?!», но народ пропускал его возгласы мимо ушей. Да и сам дворецкий понимал, что столь интересное событие в жизни дома происходит нечасто, и потому не шибко свирепствовал. Ругался, но больше для порядку.
Сначала раздетому по пояс повару влепили два десятка батогов, потом его привязали к дереву, и двое мужиков принялись бегать от колодца с вёдрами — Гаврила велел поливать наказанного холодной водой до полного отрезвления.
После каждой порции повар мотал головой и упрямо повторял:
— Я вас всьех зарьежу как куриц!
— Вот оно что! Тогда получи, голубчик, — говорил кто-нибудь из мужиков, и процедура повторялась по кругу. — Токмо не обижайся: для твоей же пользы!
Представление начало приедаться, и народ постепенно расползся по своим делам.
Гаврила то и дело выскакивавший из конюшни: «За всем нужен глаз да глаз!» наконец сумел уделить нам достаточно внимания.
Как и предполагал Ваня, никакого интереса я у дворецкого не вызвал. Раз пришёл со следователем из Тайной канцелярии, значит, так нужно.
— И часто у вас этот с ума сходит? — спросил я для затравки.
— Жанпьеро? Да почитай месяца не пройдёт, как он кунштюк эдакий выкинет.
— Что ж вы его такого терпите?
— Будь моя воля, я б не потерпел, — сквозь зубы проговорил Гаврила. — Баре яво жалеют. Привязались к нему. Блюда яво нахваливают. Гордятся, перед другими хвастают.
— Нешто и впрямь вкусно готовит? — с голодной тоской спросил Иван.
Я солидарно посмотрел в его сторону.
— Да тьфу! — сплюнул дворецкий. — Рази ж то еда! Русский человек от такой токмо ноги протянет. Это баре у нас с заграницы вернулись. Привыкли там, чтобы всё по-немецки было. А мы мучайся!
Глядя на его выпирающий живот, я не сумел удержаться от улыбки.
Она не укрылась от Гаврилы, но он истолковал её по-своему.
— Вижу, понимаете наши муки, барин! Бывали чай в заграницах тоже.
— Бывал, — зачем-то соврал я, хотя сроду не покидал границ страны. Даже в Турцию с Египтом не ездил.
— Оно и видно, — сочувственно протянул Гаврила.
— Утеря нашлась? — сразу взял быка за рога Иван.
— Алмазные вещи? — переспросил дворецкий. — Не нашлись, сударь.
— Тогда мы допрос учиним, как намедни обговаривали, — сказал копиист. — Выдели нам светлицу, да по одному людишек зови.
— Так чего рядить! Пойдёмте я вас снова в библиотеку барина отведу. Хорошо там, покойно. Никто мешать не будет. Спрашивайте, сколько душеньке угодно. А ежели пожелание какое будет, мне говорите. Хозяин велел всяческое усердие к вам выказывать.
— Вот и выказывай, — обнаглел я. — Для начала поесть что-нибудь сообрази. Мы ж злодея твоего заграничного обезвредили, так что с тебя должок.
— Чичас придумаем, — захлопотал Гаврила. — Всё прямо в библиотеку и принесут. Проводить вас?
— Не надо, — отмахнулся Иван. — Я помню дорогу. И да, о бумаге с чернилами позаботься. Будем протоколы вести.
— Всё будет, баре! — заверил Гаврила. — Изыщем.
Иван уверенно двинулся к дому. Я послушно пошагал за ним.
В барской библиотеке мне понравилось.