Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)
Шрифт:
Написал и поставил внизу свои инициалы. Подписаться именем что-то помешало, а ставить фамилию после того, как, внезапно для себя, обратился к ней на «ты», показалось нелепым.
Зинаида Антоновна вошла, неся на подносе чашки, чайник, вазочку с галетами, наверное, привезенными с собою с фронта, и графин, налитый до половины чем-то желто-бурым.
– Еще не дописали? – ставя все это на стол, спросила она.
– Нет, дописал. – Лопатин поднялся и сложил пополам исписанный с одной стороны листок.
– А вот конвертов у меня нет. Придется вам взять еще лист бумаги
– А вы просто суньте к себе в сумочку, – сказал Лопатин, отдавая ей листок.
– Сумочек у меня никогда не было. Имела только сумки, самые большие, какие могла купить, чтобы в них влезали роли. А теперь муж у меня, как и вы, с орденами – дважды кавалер, и я, как кавалерственная дама, получила в подарок от его замполита самую настоящую полевую сумку.
Она подошла к креслу, приподняла телогрейку, взяла висевшую под ней полевую сумку и, расстегнув, положила туда письмо.
– Всегда страшно, когда берешь на свою душу что-то чужое. Чужой ли грех, чужое ли счастье, все равно – страшно! Если долетим за один день, завтра ваше письмо будет у нее. А где к этому времени будете вы сами?
– Зависит от дороги. Скорей всего, приткнемся ночевать где-то поблизости от Смоленска.
– Так и будем думать о вас завтра, что ночуете где-то около Смоленска. Я тоже, когда ехала в ту сторону, ночевала в какой-то военной части, которая стояла в лесу, как они мне сказали, недалеко от Смоленска. Когда мы приехали туда поздно вечером, лес показался мне густым. А рано утром, когда встала и вышла из палатки, увидела, что он какой-то не такой, как я привыкла, и только потом, не сразу, поняла, что это его побило войной. Многие деревья срезаны, как большими ножницами. Иногда ближе к верхушкам, а иногда посередине… И вспомнила калек у нас на Старом базаре в Ташкенте. Скажите правду, вам не страшно завтра снова ехать туда?
– Не настолько, чтобы не ехать.
– Садитесь, выпьем чаю. Он крепкий, я не умею экономить. Пока есть, пью крепкий, а когда нет, пью кипяток.
Она разлила чай и только тут вспомнила о принесенном ею графине. Лопатин уже успел разглядеть эту желто-бурую жидкость, в которой лежала нарезанная спиралью, обесцвеченная до белизны лимонная корка.
– Совсем забыла, что у нас в доме все еще стоит эта довоенная водка. Без мужа никто ее не пил, вот она и стоит. Принесла, чтоб угостить вас, но стала наливать чай и забыла… Как вы думаете, ее можно пить? Она не испортилась за это время?
– Думаю, не испортилась, – улыбнулся Лопатин. – Если только в нее не доливали воды. Насколько я знаю, водку можно испортить только таким способом.
Она расхохоталась своим громким мужским смехом и, открыв пробку, протянула ему графин.
– Попробуйте…
Он понюхал.
– Кажется, не доливали.
– Подождите, я что-то опять забыла? Да, рюмку.
Она вышла и вернулась с рюмкой.
– А вы? Что же, я буду один?
– А это непременно – вдвоем?
– Желательно.
– Если желательно, возьму и себе.
Она снова вышла и принесла вторую рюмку. Лопатин нерешительно начал наливать
– Наливайте доверху. Мне, как это недавно выяснилось, все равно.
– Доброго пути вам.
Лопатин чокнулся с ней. Она выпила до дна и разочарованно подергала носом.
– Во второй раз пью, и опять, ничего особенного… Настолько ничего особенного, что вполне можно и без этого. Я так и сказала им, у них в медсанбате, когда приехала, и они меня уговорили. А потом, когда они пили, сама только чокалась и переливала свою водку им в стаканы. Они так этим дорожат, а мне – не в коня корм! Я больше не буду, а вам налью еще.
– Если будет на то ваша милость… Она налила, и он, выпив еще рюмку и закусив галетой, быстро выхлебал до конца свою чашку чая, вспомнив, что ей надо пораньше лечь спать. Да и у него самого теперь были причины торопиться.
– Благослови вас бог, если он есть, – провожая его, повторила она те же самые слова, что когда-то сказала ему на прощанье в Ташкенте. А он, спускаясь по лестнице, подумал, что если бы бог, которого нет, все-таки был, он должен был бы благословить не его, а ее.
Торопиться ему надо было в редакцию, потому что завтра в восемь утра, когда он уедет, редактор, выпустив газету, будет еще спать. А ему, как теперь выяснилось, было необходимо еще раз увидеть редактора.
В редакции шла суета, сдали всего одну полосу, остальные еще не сдавали. В сводке сообщалось о продолжающемся наступлении наших войск на Карельском перешейке и прорыве финской обороны между Ладожским и Онежским озерами.
Но кроме всего этого, верстали еще целую полосу военных и политических итогов трех лет Отечественной войны и ставили на нее карту с заштрихованными территориями, освобожденными от немцев.
Настроение было приподнятое, но редактор встретил Лопатина неприветливо.
– Выскочил, как черт из бутылки! Если кто-то из фотокорреспондентов хочет увязаться с тобой и рассчитывает на протекцию, – шиш с маслом! Все уже распределены и поедут туда, куда сказано.
– Нет, но у меня самого к тебе дело, на пять минут.
– Иди к заму или к ответственному секретарю, я занят.
– У меня дело не к ним, а к тебе. Лично мое, лично к тебе.
– Тогда жди. И не маячь за спиной – позову.
Болтаться в редакции и ждать пришлось долго, больше часа.
– Ну, что у тебя такое? – продолжая читать полосу и не поворачиваясь, спросил редактор, когда Лопатин вошел к нему.
– Мне может понадобиться оформить в Москву вызов для одной женщины.
– Когда? Сегодня? – сердито спросил редактор. – Решил отметить женитьбой третью годовщину войны? Поздно хватился. Извини – недосуг.
– Матвей, я серьезно.
– А серьезно, так говори толком! Пять минут в твоем распоряжении.
Редактор повернулся от конторки и посмотрел на Лопатина обалдевшими от усталости глазами.
– Ну?
– Я хотел тебя предупредить, что, когда вернусь с фронта, мне может понадобиться оформить вызов и прописку у себя в Москве одной женщине с ребенком.