Мы под запретом
Шрифт:
Из меня будто все силы вмиг испарились, каждое простейшее действие, будь то растягивание пары пуговиц на осеннем пальто, снятие шарфа с шеи или высвобождение уставших ног из удобной обуви, дается мне с большим трудом. Кое-как я все же справляюсь с этой детской задачей и иду вслед за подругой. Тяжело опускаюсь на кухонный диванчик, складывая руки на столе, словно прилежная ученица, и смотрю невидящим взглядом в пустоту за окном, где резко изменившаяся погода теперь вторит моему упадочническому настроению — серо, бездушно и грустно.
Лёля молча ставит передо мной два бокала, ловко откупоривает бутылку и наполняет стеклянные фужеры рубиновой жидкостью. Выпиваю первую порцию залпом, не чокаясь, как за помин моей рухнувшей жизни. Морщусь с непривычки и подставляю опустевшую емкость.
— Наливай… — Голос чужой, хриплый, царапающий горло.
Гипнотизирую тонкую струйку, мысленно мечтая, чтобы вино и впрямь было тем лекарством, что излечит меня — не на время, нет! Навсегда!
Медленно делаю очередной глоток, аккуратно ставлю бокал на стол и поднимаю глаза на взволнованную подругу.
— Ты как? — заботливо интересуется она, сидя напротив и крутит в руках полный бокал, потому что ей пить нельзя, а меня надо поддержать.
Воздух застревает в груди, сдавливая ее тугим обручем отчаяния, и меня прорывает.
Реву, рассказываю, захлебываюсь слезами, пью и вновь что-то говорю. Лёля слушает, не перебивает, лишь иногда подталкивает мне блюдца с закуской, видимо, чтобы последствия моего возлияния завтра, после пробуждения, были не столь критичными. Закидываю в рот очередной кусочек снеди, отпиваю вина и все сильнее погружаюсь в пучину скорби.
А когда все выпито, все сказано, но облегчение так и не приходит, все, на что я способно, это дойти до дивана, любезно расправленного подругой, влезть в ее любимую махровую пижаму и провалиться в блаженный мрак забвения без снов.
Наутро у меня тяжелая голова, которую я с трудом отрываю от подушки. В глазах песок, а в горле сухо, и жар окутывает тело. Если бы не жажда, я так и не поднялась бы с кровати. Апатия накрывает меня, и все дальнейшие действия я выполняю на автомате. Сознание затуманено, и это даже к лучшему: не хочу думать ни о чем, не хочу решать… Я ничего не хочу!
Лишь только позвонить подруге и напроситься пожить у нее пару дней. Свой телефон я не видела со вчерашнего дня, он так и лежит на дне рюкзака, брошенного в прихожей.
Налив себе полный стакан предусмотрительно купленного вчера апельсинового сока, жадно пью его, и только когда легкая тошнота проходит, иду в прихожую за средством связи.
Со страхом смотрю на сотню пропущенных входящих звонков от Саши и несколько непрочитанных сообщений от него же.
Руки дрожат, а взгляд вновь затуманивают слезы отчаяния. Сквозь пелену горечи и боли я читаю его послания:
«Белка, больше одну тебя никуда не отпущу. Мои нервы не железные. И если бы не знал, что ты с мамой, уже мчался бы на твои поиски, а найдя… Хочешь узнать мои фантазии — приезжай домой».
Следующее сообщение пришло спустя пару часов после первого:
«Надеюсь, ты прочитаешь это раньше, чем я вернусь. Срочно улетаю. Точный срок мне неизвестен. Целую. Люблю. Позвоню, как доберусь».
И следом, не прошло и пары минут еще одно: «Попробуй только не возьми трубку! (грозный смайл) Прилечу — накажу!»
А все, что я могу сейчас написать ему в ответ, что мы не можем быть вместе: «Нам нельзя! Прости… Мы расстаемся…»
Откидываю телефон в сторону, будто противную жабу, даже забыв о том, что собиралась позвонить подруге. Меня трясет от рыданий, и ослабевшие ноги подкашиваются. Не в силах дойти до дивана я, просто, опершись спиной на стену, сползаю по ней вниз, усаживаясь на каменный пол в прихожей. Прячу лицо в ладонях, словно отгораживаясь от всего мира и беззвучно заливаясь горькими слезами.
Мне больно, мне очень-очень больно!
Глава 28
*Кира*
— Думаю смысла нет спрашивать тебя, пойдешь ли ты сегодня на учебу, — скептически констатирует Лёля, окидывая меня внимательным взглядом.
Она монотонно помешивает чайной ложечкой травяной настой в своей чашке и, вдохнув приятный аромат, делает глоток.
— Не — а, — выдыхаю я, усаживаясь на диванчик за обеденный стол, и с легкой завистью посматриваю на ее цветущий вид, тогда как сама больше смахиваю на чудище лесное, да и ощущаю себя трухлявым пнем.
В университет мне можно было не ходить, и весь прошедший месяц, ведь срок моего обучения по обмену еще не истек. Я пользовалась походом на лекции для конспирации. А сейчас в ней нет никакого смысла. Поэтому я просто сижу дома — у Лёли дома, никуда не выхожу и пока не планирую что-либо менять в этом угрюмом течении своей жизни.
Словно улитка, впавшая в анабиоз, лишь изредка высовываю свой нос из уютного домика — например, как сейчас, чтобы что-то закинуть в урчащий от голода желудок. Нехотя встала с кровати и приковыляла на кухню. Кофе и пара бутербродов непременно помогут мне дожить до следующего марш-броска в пределах Лёлькиных квадратных метров, а дальше и не надо. Мне ничего сейчас не надо.
— Тогда я помчала. — Подруга споласкивает чашку и убирает ее на сушилку. — Может, вечером, все же выберешься из берлоги и мы сходим куда-нибудь? — предлагает она с надеждой в голосе и взгляде.
— Может… — неуверенно пожимаю плечами, ероша пятерней свои и без того смахивающие на воронье гнездо, волосы.
Не могу дать ей четкий ответ. Мой разум блуждает в прострации, и все ранее предпринятые подругой попытки вернуть меня к нормальной жизни заканчивались крахом. Я лишь глубже заползаю в свою норку и тону в слезах жалости к себе и своему разбитому вдребезги сердцу.