Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
— А он что? — волнуется Костя Буслик. — Неужто не просился, чтоб отпустили?
Скок плюнул на цигарку и стоптанным каблуком вдавил ее в песок.
— Что толку проситься? Стоял как каменный. Руки веревкой связаны. Какой-то русский, что с немцами был, кричал: это, мол, партизан, большевистский бандит и всякое такое. Стращал, одним словом.
Я представляю себе все это. Партизан, — как Максим Здор, — командир ополченцев. Широкие плечи, рубаха нараспашку, льняным снопом спадают на лоб волосы.
— Слыхали, как вчера в городе бабахнуло? — спрашивает между прочим Скок.
— Ну?
— У нас аж стекла зазвенели, — влез в разговор Митька-Монгол.
— Электростанцию взорвали, — сообщил Скок и давай снова крутить кочергу.
Я сам слышал этот взрыв, но не обратил внимания: сейчас повсюду бабахает. Из нашей деревни несколько таких хлопцев, как мы с Санькой, подорвались: кто на мине, кто снаряд разбирая, кто еще на чем-нибудь. Сейчас это не диво.
— Может, сама взорвалась? — сомневается кто-то.
— Дурень! — обрезает его Костя-музыкант. — Бурый это сделал, его работа.
— Бурый или не Бурый, — рассуждает Скок, шаркая обломком рашпиля по кремню, — дело сделано. Приехало несколько человек в немецкой форме, и главный их говорит: «Гутэн таг, мы — комиссия». Принимать, словом, приехали электростанцию. Ну, все как положено осмотрели. «Гут, — говорят, — можно запускать». А сами сели — и ауфвидерзей. И тут самая главная машина трах-бах — и бывайте здоровы. Немцы, голубь мой, забегали: вас ист дас?
— Вас ист дас — кислый квас, — ввернул я к слову, и все засмеялись, а Скок подхватил:
— Кислый квас у них после получился, когда через час настоящая комиссия приехала.
— Ну, конечно, это Бурый! — решительно повторил Костя.
Про какого-то Бурого уже давно ходят самые невероятные слухи. Говорят, до войны он был учителем немецкого языка, а теперь, переодевшись в офицерскую форму, разгуливает по городу, обедает в немецких столовых, заходит в штабы — все разведывает и передает нашим. Однажды погрузил на машину чуть не целый немецкий госпиталь и отвез партизанам в лес. А еще, слышно, ресторан с немцами взорвал.
И вот собралось немецкое начальство и говорит:
— Хватит нам канителиться с этим Бурым!
Придумало то начальство хитрый план, как схватить Бурого, а он сидит среди немцев и нахваливает все это: «Гут, гут». Вот он каков, Бурый!
Мы с Санькой вытягиваем шеи и ловим каждое слово.
— Вы слыхали, какое у наших оружие есть?
Мы — раз — поворачиваем головы на голос. А Костя Буслик продолжает:
— Едет на поле боя танк. Броня — ни один снаряд не возьмет. И вдруг открываются в нем специальные дверцы, а оттуда танкеток штук десять…
«Вот, — думаю я, — здорово наши сделали. Немцы считают, что танк один, и сидят себе, в ус не дуют, а когда спохватятся — поздно. Что и говорить, хитро придумано. Пусть теперь поскачут, фашистские морды!»
Взрослые мужчины недоверчиво хмыкают — басни. Один Скок пускает дым в две струи и кивает головой:
— Может быть…
Но и это еще не всё. У наших пушка такая есть: привезут воз снарядов, а она одним махом — бабах их немцам на головы. Снаряды разрываются, а из них вылетают другие снаряды, а из других — третьи. Правда, поменьше малость.
— Выдумки.
— Чего там выдумки! — поддержал Костю Скок. — «Катюшей» называется.
— И откуда ты все знаешь? — даются диву мужчины.
— От людей слыхал, мой голубь, на базаре…
Нам с Санькой тоже не терпится поведать, что мы слышали от людей. Говорят, что наших немецкие пули не берут. Лупят фашисты из пулеметов, а нашим хоть бы хны. Пули от них, как горох, отскакивают.
— Они броневые щиты на груди носят, — заканчивает рассказ Санька.
Скок, правда, нам в поддержку ничего не сказал, но мы все равно и этому слуху верим. Верим и будем верить, потому что быть того не может, чтобы у наших ничего такого не было. И радостно становится на душе. Пускай попомнят, фашистские морды. Они еще поскачут.
Сыплются на землю звезды, вычерчивают на черном небе огненные нити. На траву ложится роса. Бабушка давно подоила корову — можно смело идти домой. Ноги парным молоком не помажет.
…Стрекочет в темноте под печью сверчок, а я лежу и думаю про электростанцию, про Бурого, про пушку, которая целыми возами швыряет снаряды. И надо же такую придумать!
И мне кажется, что я человек-невидимка, которого до войны столько раз видел в кино, что нахожусь я в Берлине. Берлин вроде нашей деревни, только немного побольше, бежит по улице ручей, шумят над головой вербы. Захожу я к Гитлеру в хату, а он сидит на печи.
— Гутэн таг, фашист!
Гитлер круть-верть — нет никого.
— Не крутись, как кот в мешке. Сейчас тебе будет капут!
Гитлер:
— Прости, Иван, больше не буду. Чтоб мне на этом месте провалиться!
Да что с ним толковать? Бабахнул гранатой, которой бабушка собиралась картошку толочь, все вокруг так и содрогнулось, зазвенели стекла. Немцы переполошились, бегают, кричат на всю Германию:
— Вас ист дас?
Хотят меня схватить, да не могут: невидимка я.
И тут въезжает в Германию громадный танк со специальными дверцами. Он гудит так, что земля дрожит. На башне танка сидит мой отец.
— Топора моего не трогал? — спрашивает он.
— Не трогал! — кричу я и лезу к отцу на башню. Гляжу, да это не отец, а бабушка.