Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
— Гиб! [4]
Выхватил ведро из рук и понес коню. Битюг осушил его в два счета. Бабушка зачерпнула новое. А немец опять:
— Гиб!
Второй битюг тоже со смаком напился, поскрипел зубами. После этого немец швырнул ведро на повозку, взмахнул вожжами. Бабушка сперва растерялась. Она была ошеломлена таким нахальством и не знала, что делать, а когда опомнилась, бросилась к повозке.
— Пан, а ведро?
Немец смеется.
— Ведро, говорю, отдавай, — не унимается бабушка и тянет руки. Тут немец разозлился.
4
Дай! (нем.).
— Цурик!
Бабушка не отстает. Она не может сообразить, что кричит этот пан. Ей жаль ведра. Оно почти новое, оцинкованное, перед самой войной куплено в сельмаге. Сейчас такого днем с огнем не сыщешь, ни за какие деньги не купишь.
— Отдай, нечисть, ведро! — настойчиво требует бабушка, а немец свое:
— Цурик!
Тут бабушка тоже не на шутку разозлилась.
— На кой черт мне твой цурик? Ты мне, некрещеное рыло, ведро верни!
Немцу надоело кричать, он снял с шеи автомат.
— Чтоб тебе утопиться в этом ведре, идол! — крикнула бабушка вслед повозке и пошла домой. Теперь сидит и горюет.
— Ну разве не дура старая? Нужно было хоть тот цурик брать, пока давал. А так ни ведра, ни цурика.
Я, как могу, втолковываю бабушке, что такое этот самый цурик. Когда немец кричит «цурик», тут давай бог ноги, пока цел. У них ума хватит: бабахнет — и крышка тебе. Бабушка слегка опешила, но тотчас нашла себе оправдание.
— Так черт же их разберет, если они говорят не по-человечески, а гергечут.
— Как это гелгечут? — допытывается Глыжка, и бабушка охотно объясняет:
— Известно как, мой внучек. Соберутся — и гер-гер-гер… Ни дать, ни взять — собаки.
А сама ловко достает ухватом чугунок из печи и ставит его на скамью. Вкусно пахнет отцеженный в миску картофельный отвар. С тех пор как корова перестала доиться, бабушка его не выливает в лохань, а накрошит луку, и мы едим это хлёбово, прикусывая картошкой.
Еда не панская, да все же лучше, чем одна картошка.
Пока мы сдирали со стенок чугунка и ели пахучие, солоноватые горелики, бабушка сходила в сени и вернулась оттуда с… немецкой гранатой. Я как ошпаренный выскочил из-за стола.
— Баб, что это? Где ты взяла?
Она хитро посмотрела на меня и, довольная собой, похвалилась:
— Да вот припрятала, пока они курицу гоняли. Ведро увезли, так пусть хоть это будет. Хорошо картошку толочь.
Не успел я рта раскрыть, как граната была уже обмыта в воде, вытерта полотенцем и раз-другой погрузилась в чугунок с горячей картошкой.
— Это ж граната! — крикнул я, бросаясь к столу.
Бабушка ойкнула и отскочила к порогу. Вид у нее растерянный, руки теребят замусоленный фартук, а глаза с ужасом глядят на стол. Там дымится картошка и из чугунка торчит деревянная рукоятка гранаты. Глыжка забрался под стол и испуганно моргает оттуда.
Я выхватил гранату из чугунка и выскочил во двор. К серой жести прилипла комьями картошка. За хлевом я вытер гранату соломой, спрятал ее в кучу прошлогодней картофельной ботвы, а бабушке сказал, что забросил в ручей.
— И правильно, — похвалила она меня. — Не дай бог, кто подберет. Это ж чудеса, что деется на свете: гляжу — вещь такая аккуратная, ну, думаю, лучше не надо картошку толочь, а тут вон оно что!.. — никак не может успокоиться бабушка.
В тот же день граната была перепрятана. Она очутилась у Саньки на чердаке вместе с коробкой патронов.
Благодаря бабушкиной промашке мы с Санькой вооружены теперь куда лучше.
24. ШТАНЫ С ОРЛОМ
Это я имею в виду свои новые штаны. Но и старым будет обидно, если не помянуть их добрым словом. Поэтому расскажу все по порядку.
Старые штаны мне купил отец, когда они были совсем новыми. Это было еще до войны, накануне первомайских праздников. Очень понравились мне в них карманы — широкие, глубокие. В эти карманы можно напихать полвоза разных гаек, старых гвоздей, камушков для рогатки и всякого прочего добра.
Штаны понравились мне и своей необыкновенной прочностью. Отец умел выбирать материал. Он не обращал особого внимания на цвет ткани — лишь бы не была маркая, — а пробовал на разрыв. Надежная, не трещит — значит, хороша. Однажды я повис, зацепившись штанами, на заборе и провисел с полчаса, пока не снял дед Мирон. И вы думаете, штаны порвались по живому? Ничуть не бывало, только по шву лопнули.
Правда, в другой раз, когда я напоролся на гвоздь, они все-таки поддались. Но Санька приладил на дырку хорошую заплату, и штаны стали лучше новых.
Однако бабушка считает, что будь у меня и железные штаны, и на них, видно, я нашел бы управу. Я, мол, думаю, что у нее целый сундук одежды, что она сейчас достанет мне обнову и скажет:
— На, носи, Иван!
А что взять ее негде, обнову эту, мне и горя мало.
Но уж тут бабушка не права: горе мне с этими штанами, еще какое горе! От старых, магазинных, остались одни воспоминания. Заплата на заплате. Они чуть живые, все светятся, как сито. Пока еще куда ни шло, на печи можно валяться, а летом и на люди не выйдешь. Это сейчас самая главная преграда на моем пути в партизаны. Без штанов, конечно, не примут. Потому-то и горе мне с этими штанами.
И вот однажды приносит бабушка откуда-то немецкий мешок, расстилает его на столе и кличет меня с печи, где я читаю книжку про деда Талаша.
— Погляди-тка, мой хлопец!
Гляжу. Мешок новый, плотный, крепкий. Немножко жестковат, правда, так ведь немцы не знали, что такому пану, как я, будут шить из него одежину. Где бабушка раздобыла мешок, она не говорит. Как я ни пристаю, только отмахивается:
— Где взяла, там и взяла…
Но в конце концов не выдержала и объяснила подробнее: